— Эй, черт возьми… Скотина… вот же ты гребаная лживая скотина…! Эта чертова лестница, она же… она ведь…
Рейнхарт, блуждающий и блуждающий в недостижимых далеких параллелях, а потому не сразу поспевающий нынче ночью за удивительно прытким в любопытных выводах ребенком, ненадолго замедлил шаг, рассеянно приподнял брови…
А затем, все-таки поняв, вспомнив и догнав, каверзно и хитро ухмыльнувшись, пряча за играющими губами прищур плавающих свечными бликами глаз, довольно и с плохо прикрытым смешком промурлыкал:
— Я не солгал хотя бы том, что в ней нет абсолютно ничего интересного — всего-навсего самая обыкновенная лестница, как ты можешь убедиться и сам. Но в чем-то ты беззастенчиво прав, мой доверчивый нежный юноша: это как раз и есть те самые зачарованные ступеньки, что ведут прямиком в гостиную да к моему — а нынче ночью и твоему — ложу.
— Но… но… получается, все то, что я делал, чтобы себя… от тебя… чтобы ты не смог ко мне… туда…
Юа был растерян, расстроен, уныл, обижен, пристыжен и зол, хоть злость и тлела из последних угасающих угольев, представляя, каким идиотом выглядел в глазах потешающегося Рейнхарта, пока строил свои тупые пустые заслонки, а эта скотина просто…
Просто…
Смеялась над ним и всегда, все это время…
Спокойно могла сюда, к нему…
Забрать…
ся.
— Думается, я заранее догадывался, что что-нибудь подобное обязательно случится, и ты попытаешься отрезать меня от себя всеми возможными способами, поэтому и не стал сразу тебе всего объяснять, оставив для себя маленький запасной лаз, назовем его так. «Всегда думай на шаг вперед своего противника» — так гласит мудрость всех великих канувших предводителей, наивная моя радость. Ну, а насчет тебя, к сожалению, и думать не пришлось: твоя мордашка и так кричала, в какую ударится сторону и чего мне от нее следует ждать… Но во всем есть светлые стороны, роза, попробуй успокоить себя хотя бы так: что бы ты стал делать, заминируй еще и второй проход? Ведь тогда бы я не смог так быстро попасть к тебе и решить образовавшуюся маленькую проблемку…
Будь Юа не таким усталым, потрепанным, выжатым и замученным, он бы, наверное, страшно и оскорбленно психанул, устроив им здесь и второй, и третий, и четвертый дурдомный заход, но усталым он был, выжатым — тоже, все остальное — тем более, поэтому только и смог, что вспыхнуть до кончиков ушей, ухватиться трясущимися пальцами за капитель первого резного столбца ни разу не скрипящей, ни разу не пугающей лестницы, окутанной в низовье пластилиново-оранжевым огнищем добродушно потрескивающего камина…
И, чувствуя себя брошенным да разыгранным всеми отвернувшимися небожителями разом, пряча в приподнятом воротнике Рейнхартовой рубашки и рот, и подбородок, и половину носа, тихо и стеклянно позволил немножко пьяному, немножко потерянному и немножко очень странному человеку, все так же придерживающему за плечи, повести себя вниз, пристыженно бурча на такие опять и опять детские, но отчего-то до дрожи согревающие обещания читать ему вслух какую-нибудь книжку до тех пор, пока последний черный петух не отпоет свою зыблую песню и на ресницы не упадет безмятежный и сладкий пушистый сон.
Комментарий к Часть 15. Нуар со вкусом черной лилии
Относительно красных каблуков: красные каблуки в XVIII веке считались отличительной приметой щегольского костюма; позднее слова «красные каблуки» (talons rouges) вошли в поговорку как обозначение «петиметров» — молодых щеголей, озабоченных одними лишь нарядами и светскими успехами.
========== Часть 16. Бог и тетушка Полли слушают тебя ==========
За моей притаился спиной ангел с грязным лицом.
Жил со мной, стал умом и душой — ангел был подлецом.
Я старался пугать свою тень, избегал его мысли.
Что уже стало теперь?
Раздвоение жизни.
Нас двое, сорваны все маски с лиц,
Нежные, порванные крылья птиц
Машут и колются в душе моей —
Им бы договориться с ней.
Кукрыниксы — Ангел с грязным лицом
Утро следующего дня выдалось мрачным, черно-серым, как замешанная с грязью мучная труха, дождливым и настолько неуютно-стылым, что Уэльс, худо-бедно проснувшийся после безумной муторной ночи, уселся на диване с болящей и ноющей под костью головой, рассеянно растирая ладонями глаза да приглаживая волосы.
Покосился на Рейнхарта, что, раскинув в кресле руки и ноги выброшенной на отмель вальяжной морской звездой, все еще спал, запрокинув голову, чуть приоткрыв рот и уместив на животе ту самую книгу, что долго-долго читал ему перед сном, снова и снова вживаясь в голоса чудаковатых персонажей настолько, что Юа даже забывался, даже верил, будто рядом с его постелью бродят непосредственно они сами: синеглазый и твердогубый упрямец-капитан Блад, заговоривший — исключительно потугами виртуозного господина Микеля — фрегат Синко Льягас, острова Пуэрто-Рико да Тортуги, верещащие голосами каждой озвученной обезьяны да толстолапой черепахи, снесшей накануне кладку уже сварившихся под солнцем — вкусный, говорят, из них супчик, мой мальчик, но сам я никогда не пробовал — яиц. Шатался там же и пришибленный шкипер Джереми Питт, а по пустошам да по джунглям, завернувшимся в гранатовые обои и ковры, носился краснокожий индеец Бразо Ларго, отчего-то — перевравшими и переиначившими снами — трубящий в оторванный олений рог.
Горящий перед отбоем огонь в каминном чреве потух, и теперь в тусклом пыльном провале тлели лишь редкие, не успевшие до конца погаснуть угольки — раскаленно-красные и рыжие, постепенно заметающиеся тополиной вязью пережеванного пламенем дерева.
Из поскрипывающих и постанывающих щелей веяло холодом, влажной дрожью по не согревшемуся толком телу и тучным дождливым духом, напитавшим каждую домашнюю крупичку, как снег напитывал своим присутствием светлый праздник Рождества, и Юа, никак не могущий разодрать глаз да толком сообразить, что происходит и что должно произойти, воспринимая все это сумасшедшее утро как никогда правильным и по-своему желанным, пропитанным ощущением приближающегося толстобрюхого чуда, которого никогда не знавал на вкус, поднялся.
Прошлепал босиком к ванной, благополучно не став на этот раз прикрывать за собой дверь.
Отлил — сморенное желанием ползающего по венам сна тело вело себя по обыкновению покладисто и сил на протесты пока не имело.
Точно так же, принципиально не поднимая на паршивого Билла глаз, вернулся в теряющую прогретость комнату, краем сознания приметив, что хотя бы в ней взбалмошный лисий человек успел распахнуть шторки и створки, позволяя видеть и обратную сторону стекла, размазанного штрихами бороды Абдель-Кадера, и пробивающийся мутный отсвет из-за нависающих низких туч.
Поглядев на крохотные кубические часики, лениво прикорнувшие на ближайшем к медведю столике, и узнав, что сейчас только половина девятого, Уэльс, махнув на все рукой и еще раз покосившись на непривычно умиротворенное лицо Рейнхарта, исполосованное подрумянившимися бороздами кошачьих когтей, забрался в диванную колыбель, натягивая по самую мерзнущую макушку приятные и тяжеловесные шкуры-одеяла…
Правда, с несколько последующих бессонных минут помучившись совестью и сообразив, что тупическое Величество отдало ему вообще все, чем можно было укрыться, швырнулся, на удивление метко попав, в дрогнувшего спросонья мужчину чем-то серым и особенно мохнатым, после чего с головой зарылся в тряпки да ковры, почти тут же уползая в новый, подстерегающий за первым поворотом сон, напоенный волнительными запахами подоспевших раскрывшихся шишек.
Когда Юа пробудился в следующий раз, то узнал, что серость за окнами никуда не подевалась, но хотя бы разбавилась прошмыгивающими изабелловыми проблесками сквозь истончившиеся углистые тучи, флегматично вещающие в будний эфир, что солнце вовсе не скончалось, а просто робко осталось прятаться где-то за пожравшим небо пологом, болтаясь там вышедшей из строя поломанной звездой; незамутненное ощущение прошлого утреннего уюта немного от этих идиотских туч подернулось, свернувшись под желудком легким волнением и странным напрягающим послевкусием, будто упустил нечто маленькое, но важное, заставившее что-то позабыть да самого себя надуть.
