Пока Юа ерзал в шкурах, пока морщился, зевал и хмурился, пуская изо рта облачка забавного индевелого пара и втягивая ноздрями напитавшую стены лесную сырость, вдруг с неожиданностью вспомнил, что школы, собственно, никто не отменял, а он вот…

Он не то чтобы даже проспал — он и вовсе намеренно не потрудился в нее пойти, умудрившись выбросить из головы, что такой незначительный пустяк, как какая-то там школа, в его жизни существовал.

В груди тут же поднялось паническое раздражение на Рейнхарта, который мог додуматься разбудить, напомнить и растолкать, раз уж будильника собственного он теперь был лишен; делать ничего подобного тот, конечно, не обязывался, да и вообще какая школа в этом-то пиздеце, но чертов принцип и чертово неумение нарушать чужие правила мальчишку угнетали, а хреново рациональное сознание вставало в позу и старательно гнусавило, что если уж он никуда не уезжает и у него теперь есть, где жить, то и в школу эту гребаную не ходить как бы не можно. Строжайше, мягко говоря, не можно.

Правда, собираясь все это до несчастного Рейнхарта донести и заодно раз и навсегда разобраться с кусающим за жилы вопросом и поворачиваясь для этого на правый бок, Юа как-то резко передумал и про школы или не школы мгновенно забыл, потому что…

Да хотя бы потому что никакого Рейнхарта на прежнем месте не обнаружил: кресло пустовало, шкура, очевидно, снова перекочевала пушистой телогрейкой непосредственно на самого Уэльса, а книга про лихого пирата, захлопнутая и придавленная сверху грязным стаканом из-под чая, одиноко покоилась на столике рядом.

Рейнхарта не было, и Юа, окинув встревоженным беглым взглядом причудливую гостиную, зябко поежился, торопливо усаживаясь и терзаясь растерянностью ставящего в тупик нелегкого выбора: отправляться на поиски — и если да, то с чего их тогда начинать — или же не отправляться, а дожидаться здесь, делая вид, будто наплевать, подумаешь, он вполне понимает, что никто неотрывно рядом с ним сидеть не должен, и вообще он еще не проснулся и ничего не такого заметить не успел.

Окна, потренькивая, гнулись и мазались под накрапывающим игольчатым дождем, на подоконнике продолжал мучиться переставленный трупный цветок, а в ноздри, кроме мокроты, лесной почвы — сказывалась близость окружающих дом елок — да вековечной сырости, вдруг ударил запах горячего и крепкого, приправленного не то молочным растворимым шоколадом, не то сладковатой цейлонской корицей, быстро ставя единственно верную точку над и так понятным и безвыборно принятым решением.

Спустив на пол ноги, Уэльс поводил туда и сюда ватной и сонной головой, во всю широту зевнул, потянулся, жмурясь, в спине и руках. Потормошил выбившиеся из толковой укладки волосы, недовольно покрысившись на вставшую почти-почти дыбом отлежанную челку, и, растерев ладонями горящее спросонья лицо, чуточку сгорбленным ворчливым шагом поплелся в прихожую, откуда, исключительно по следу влекущего запаха, пропихнулся за дверь кухоньки, чтобы там же, в мирно-дремотном еще состоянии, обомлеть: за столиком действительно обнаружился блудный лис-Микель, спокойно отхлебывающий из чашки утренний кофе и перебирающий в пальцах какие-то — кажется, те, что они отыскали вчера в кладовом тайнике — бумажки, а вот сама кухня, впервые мальчишкой увиденная…

Сама кухня больше походила на кудесничий погребок дикой старухи-травницы, имеющей, однако, неплохой дар сотворять из обыденного и никем не замеченного — воистину простецки волшебное: были здесь белые надтреснутые стены, местами прохудившийся и странный деревянный потолок и торчащие прямо из ниоткуда кирпично-каменные рябиновые насыпи, а вдоль кровли тянулись в поперечной выкладке подгнивающие балки-срубы, лениво истекающие каплями проникающего внутрь дождя, и с балок тех отчего-то в безумном разнобойном беспорядке свисали…

Черничные, например, корзинки — то есть корзинки-то обыкновенные, плетеные, берестяные, а подсушенными черничными кустичками заполненные. Или ржавенькие обгорелые чайнички с поломанным днищем и облизанными огнем боками. Или уйма стариннейшей посуды с отколотыми краями и трещинами и растрепанных, что хвост помирающей кобылицы, перевязанных травяных веников — непонятно только, настоящих или магазинно-пластмассовых…

Хотя хватало посмотреть на кудлатую макушку что-то себе под нос мурлыкающего Рейнхарта, чтобы отмести лишнее и сразу понять: настоящих, конечно же настоящих, как оно иначе и быть-то могло.

В одном из углов прикорнула запыленная и черная от сажи да копоти железная печка с массивной трубой, которая наверняка уже много-много лет ничего не пекла и не жарила, а просто так стояла тут в качестве излюбленного Величеством реликтового антуража, поверху накрытая тончайшими белыми вязаными салфетками. По стенам сгрудились тучными хаотичными голубями неприхотливые деревянные полочки с бутылками настораживающих черностекольных настоек, бесконечными пожелтевшими книгами в разваливающихся переплетах и малопонятными Уэльсу предметами, черно-серыми вневременными снимками и целыми рядами причудливых стаканов да поизносившихся гжелевых кружек. Холодильник, смотрящийся как никогда неуместно, тонул в охапке рассыпавшегося по крышке хрусткого охрого сена. Плита на три скудных конфорки громоздилась перевернутыми немытыми кастрюлями из-под вчерашней — или еще более древней — готовки, пол тонул в разметанных травах да цветах, а округлый столик на худой сердцевинной ножке, предназначенный на одного человека, окружили два шатких плетеных стула с переброшенными через спинки длинными ванными полотенцами.

Рейнхарт продолжал сидеть к двери спиной, время от времени отхлебывая то из чашки с кофе, то из бокала с густым красным вином, а потому стесненно и потерянно окучивающегося на пороге юнца заметил лишь тогда, когда тот, пожевав губы, сконфуженно буркнул тихое, неуверенное, какое-то помятое да стесненное:

— Эй…

Мужчина от его голоса едва заметно вздрогнул, резко выпрямился в плечах и позвонке, тут же оборачиваясь, снимая с переносицы уже знакомые очки, отбрасывая бумажки и едва не опрокидывая…

Впрочем, бутылку с вином он таки опрокинул, и та, покружившись вокруг своей оси верткой да разбрызгивающейся стрелкой ошалевшего компаса, перегнувшись через край вытянутым горлышком, полилась на пол да сено дорогой кровяной жидкостью, расплескивая по воздуху запахи сладкого пьяного винограда.

— Вот же дьявол… Прости за этот крошечный казус, мальчик мой! Я отчего-то не ожидал, что ты проснешься раньше, чем я закончу свой нехитрый завтрак.

Наверное, если бы не хлещущее вниз вино, Микель бы полез к нему со своими идиотскими лапающими обжиманиями сразу, а так, ругаясь сквозь зубы и заметно раздражаясь, вороном покружил по кухне, чертыхнулся, засунул бутылку в раковину, выливая туда же и небогатые алкогольные остатки, и, отерев ладони о снятое со стула полотенце, только тогда подлетел к не успевшему толком отшатнуться Юа, одаривая того крепким утренним касанием, после чего, вконец, очевидно, рехнувшись, потянулся, кажется, и за таким же крепким утренним…

Поцелуем, от которого Уэльс, резко изменившуюся обстановку прочувствовавший и так же резко пробудившийся, сумел увернуться лишь посредством скользкого натянутого чуда да неожиданной покладистости забившегося тела, залившегося амарантовой краской из смущения, негодования, испуга да перекрывшего всё остальное стыда.

— Ты что такое вытворяешь с утра пораньше, придурок?! — отшатываясь и отбрыкиваясь, пытаясь куда-нибудь подальше отойти, предупреждающе — хотя получался какой-то дурацкий той-терьерный лай — рыкнул — да взвизгнул, взвизгнул же просто — он.

— А что я вытворяю? — вроде бы искренне недоумевая и вроде бы искренне печалясь с повального отсутствия выпрашиваемого дружелюбия, выдохнул Рейнхарт, но, как ни удивительно, повторных попыток обуздать необузданное создание с почти поднимающейся дыбом гривой делать не стал. — Всего лишь невинное радостное приветствие… Я, между прочим, ужасно истосковался по тебе, душа моя. Вроде бы всего одна ночь, проведенная не так уж и порознь, но послевкусие такое, будто мы разлучались с тобой на целую вечность. И потом, разве это не изумительные ощущения, дарлинг? Даже осознать до сих пор не получается, что мы оба впервые пробудились под крышей одного дома и мне вовсе не нужно бежать за тобой на край города, лишь бы только мельком увидеть и не упустить.