И если в глубине себя, старательно заталкивая это на дно, он надеялся, что Микель — он же всегда справлялся, всегда, смеясь и играясь, находил двадцать и три сверхурочных выхода — что-нибудь сделает, как-нибудь все исправит, просто возьмет и проломит к чертовой матери любую блокаду и любую бобриную плотину и за считанные секунды очутится рядом, то, кажется…
Жестоко, наивно и вопиюще безмозгло ошибался.
Внизу завозилось, захрипело, что-то заговорило; завизжали по повторному кругу несчастные лестничные старухи, зарытые по штуке под каждой отдельной половицей — ей-богу, скоро его фантазия станет разить ничуть не хуже, чем разила фантазия Рейнхартова. Послышались, такие же торопливые и громкие, обратные шаги начавшегося во здравие, а завершившегося во упокой отката, а потом все…
Вроде бы просто затихло, закончилось, остановилось и прекратилось, оставляя Уэльса наедине с корячащимся лисом в белом фраке, летучей заколдованной простыней да сраным распсиховавшимся ветром, выбивающим последние стекла.
Не зная, как обозвать ту обиду, за которой в груди разлилось кислое и щемящее опустошение, Юа, наплевав уже и на страхи, и на издевательскую лисицу с этой ее подвижной челюстью да поползшими по креслу вверх руками, взревел молодым преданным ягуаром да, проклиная все кругом, все-таки бросился на дурную очеловеченную животину, впиваясь трясущимися от всего вместе пальцами той в тупую башку и принимаясь ее безбожно рвать.
— Сука! — скаля зубы и поджимая губы, кричал он. — Гадина проклятая! Из-за тебя это всё! Из-за тебя, слышишь?! Откуда ты тут вообще взялась, дура чучельная?! Сдохни уже, наконец! Сдохни, ну же!
В процессе затянувшейся экзекуции — башка у лисы оказалась твердой, почти какой-то металлической и упрямо не поддающейся — что-то, как это иногда бывает, пошло немножечко не так; Лис, подобным обращением недовольный, зашевелился активнее, раскрыл зубастый рот и, проявляя чудеса тягловой силы, резким толчком напрыгнул на Уэльса, заставляя того — выигрывающего разве что гибкой ловкостью, но не физикой и не мышцами — повалиться назад, запутаться в покрывалах да простыне и постыдно шарахнуться на лопатки, будучи придавленным сверху тяжеленной тушей плешивого животного, медленно-медленно сжимающего на его бедрах каменные как будто колени.
В какой-то момент Юа, отчаянно впивающийся ногтями-пальцами в чужую мохнатую шею, но не добивающийся ровно никакого эффекта — шкуру не получалось порвать даже приблизительно, — уже почти поверил, что всему сейчас придет бесславный тупиковый конец, повинным в котором он останется только и единственно сам…
Когда вдруг услышал, как пол у порога его комнатки бухтит и прогибается, пульсирует, проваливается, раздается неожиданное, оглушающее, страшное в своей громкости: — «Юа, мальчик!» — а затем дверь, практически расколовшись пополам, срывается с верхних петель, скрипит на кое-как удержавших нижних, отшвыривает кресло, едва не пришибившее придавленного Лисом Уэльса, и, отъехав, пропускает внутрь Рейнхарта — взлохмаченного, с дикими сумасшедшими глазами и почти что обернувшейся в пену подкровавленной слюной у правого уголка рта.
Потребовалась всего лишь крохотная измельченная секунда, чтобы мужчина, оценив с беглого взгляда обстановку, с пинка втемяшил мешающее злополучное кресло в стену. Подлетел в два шага к барахтающемуся под шерстяной бестией Уэльсу, ухватился за шкирку потерявшего котелок Лиса, встряхнул того как следует и, тоже отбросив в сторону, обхватив обеими руками оцепеневшего в ужасе Юа за колотящееся непослушное туловище, оторвал от пола, поднимая на ноги, но не давая тем никакой воли: рехнувшись, практически подвесил мальчишку в воздухе, утыкаясь холодным носом во взмокшую шею, а после, чуть не проломив позвоночник, выпустил обратно, заглядывая горящим кошачьим огнем прямиком в распахнувшиеся, ничего не соображающие, но обескураженные сеансом душевнобольной ночи глаза.
— Юа…? Юа, мальчик мой…? Ты слышишь? Что здесь произошло? Ты в порядке? Почему… — лишь тут он, наконец, соизволил ненадолго отвлечься от Уэльса, скользнуть взглядом по стенам и по окну, по отражающим небо напольным осколкам и трупику притихшего Лиса, все еще, правда, тщетно пытающегося собрать растекающуюся побитую тушку. — Что произошло с лестницей? Что произошло с ним? Что случилось с…
— Чт… что…? — непослушными, бесконтрольно трясущимися губами выдавил из себя Уэльс, глядя на мужчину, разящего запахами спирта, картошки да омерзительной тухлой рыбы с примесью пыльных сигарет, с дикостью, с непониманием, с сумасшедшей растерянностью чудом выжившего в разбойничьем плену ребенка. Он, как ни старался, никак не мог взять в толк, откуда Рейнхарт тут вообще взялся и где нашел силы настолько быстро пробиться внутрь, если лестница так и не загремела отодвигаемыми досками, если он действительно на совесть ее заделал, страшась кошмарной — да только не той, какую в итоге получил — полночной погони. — Ч-что, ты спра… шива… ешь…?
Выдавив это, он с немного, совсем с немного помолчал, перевел отказывающийся приходить в себя не переводящийся дух, а потом…
Потом, ослепнув, обесточившись и оглохнув, просто сломался.
Просто, срываясь на хрип, вой и дающую течь новоиспеченную истерию, закричал.
— Что, ты спрашиваешь?! — бесясь и сходя с ума, ярился мальчишка, осатанело упираясь кулаками Рейнхарту в плечи, отталкивая того и отдавливая пятками все его — все еще обутые с улицы — ноги. Не встречая сопротивления и от этого приходя в еще большую агонию, ударил под колено, ударил наотмашь по лицу, вместе с тем желая впиться в глотку и до изнеможения душить-душить-душить… Что, впрочем, и сделал, хватаясь за воротник да принимаясь всю эту неподъемную и неподвижную тушу нещадно трясти. — Что?! А сам не понимаешь, да?! У тебя в ванной труп висит, вот что! У тебя в доме блядские призраки водятся и свободно, куда им вздумается, шастают, если я еще не совсем чокнулся! Я схожу с тобой с ума, я вынужден торчать на этом сраном чердаке, где даже нельзя то открыть, то закрыть окно, потому что ты меня сюда загнал и потому что у тебя каждую секунду какое-нибудь новое помешательство, от которого я не знаю, чего ждать! Потому что ты ревнуешь к своему сраному коту, в то время как тут торчит еще более сраная лиса, которая и в самом деле распускает свои поганые лапы и пытается я не знаю, что сделать! Так с какого же черта ты не ревнуешь к ней, а?! Потому что ты раз за разом забываешь предупредить меня об очередном волшебном сюрпризе и потому что ты просто идиот, тупический Микель Рейнхарт! Ты просто поганый безнадежный идиот! Чем… чем ты вообще в этой жизни занимаешься?! Чем ты таким занимаешься, что твой проклятый дом насквозь кишит всем этим дерьмом?!
Не дожидаясь ответа, в честность которого не верил заранее, не обращая внимания на застывший в глазах мужчины не то лед, не то страх, не то игру якшающихся теней, Юа вырвался, отшатнулся к дурной лисице, резко прекратившей настолько уж пугать или напрягать, когда вынужденное рандеву один на один бесславно оборвалось, и, ударив ту ногой под потенциальную печень, принялся неистово материться, сипеть и рычать, пряча лезущие и лезущие наружу дебильные слезы под жалкой и унылой перевранной руганью до тех пор, пока сраный Рейнхарт не очнулся, не подтек сзади, не обхватил обеими руками за живот и не оттащил его — слабо-слабо брыкающегося и еще слабее сопротивляющегося — прочь, вышептывая на ухо ничего не значащий, ничего не могущий исправить, делающий только хуже бессмысленный жестокий бред, слышать которого до тошноты не хотелось:
— Тише, моя радость… Тише, ну же… Это всего лишь еще одна безобидная игрушка, и я действительно забыл, что она находится именно тут… Прости меня за это, хорошо? И за нее, и за то, что испугало тебя внизу, и вообще за то, какой я двинутый сукин сын… Лисицу эту я купил прошлой осенью, да так и остыл за две или три недели и не особо заморачивался с тем, куда ее в конце всех концов подевал…
Юа, с трудом различающий и разбирающий слова, добирающиеся до мозга долгими насмехающимися лабиринтами, неуверенно замер, медленно и тускло вскинул замученное бледное лицо, недоверчиво скривил полоску опавшего рта, переспрашивая горчащее, сомневающееся, так запросто больше не ведущееся и не доверяющее:
