Когда я закончил говорить, в наступившем молчании я услышал, как Ирина издала что-то среднее между всхлипом и вздохом удивления, а затем ропот норманнов, для которых подобные слова были странными. Но этот шум был заглушен мощным голосом Джодда.

— Генерал Олаф, — сказал он, — пока вы говорили, мне пришло в голову, что один из кинжалов, выколовших ваши глаза, проник еще дальше, поразив ваш мозг. Но когда вы закончили свою речь, я понял, что вы — великий человек, отбросивший в сторону свои личные чувства, обиды, торжество возмездия, то, что было уже в ваших руках, и преподавший нам, солдатам, урок того, как надо понимать свои обязанности. Я, например, этот ваш урок не забуду никогда. Генерал, если, как я надеюсь, мы и в будущем будем вместе, как были в прошлом, тогда я попрошу вас научить меня этой вашей христианской вере, которая может заставить человека не только простить, но и прикрыть это прощение маской долга. Мы видели, что вы поступили именно так. Генерал, мы повинуемся вашему приказу. Императрица ли эта женщина или уже нет, эта госпожа может больше не опасаться нас. Более того, мы станем ее защищать всеми своими силами, как делали это во время битвы в дворцовом парке. Но все же я должен сказать ей прямо в лицо, со всей солдатской прямотой, что, не будь вашего приказа или если бы вы предоставили нам судить ее, она, искалечившая такого человека, умерла бы позорной смертью!

Я услышал, как кто-то бросился передо мной на колени, и узнал голос Ирины, шептавшей сквозь слезы:

— Олаф, Олаф, уже второй раз в моей жизни вы заставляете меня испытывать большой стыд. О! Если бы только вы могли полюбить меня! Тогда бы и я могла подняться до вас!

Затем я послышался звук шагов и другой голос, молодой и сильный, но звучавший так, будто его обладатель охрип от постоянного пьянства. Мартине не было нужды шептать мне, что пришел Константин.

— Приветствую вас, друзья! — воскликнул он, и сразу же раздался лязг салютующих мечей и ответный возглас:

— Приветствуем тебя, Августус!

— Вы выступили раньше времени, — продолжал хриплый голос юноши. — Но тем не менее, кажется, наши дела идут достаточно хорошо, и я не упрекаю вас, особенно потому, что вижу — вы крепко держите в руках ту, что узурпировала права, данные мне от рождения.

Я услышал, как Ирина быстро повернулась.

— Ваши права, мальчик? — с яростью закричала она. — О каких это правах вы беспокоитесь? Тех, что дало вам мое тело?

— Я считаю, что мой отец имел больше прав на империю, чем некая греческая девица, на которой он соблаговолил жениться из-за ее смазливого личика, — ответил Константин, с дерзостью добавив: — Вам пора уже осознать ваше положение, матушка. Поймите, что вы не более чем лампа, которую однажды заправили святым маслом, и что эта лампа может быть разбита вдребезги!

— Да, — согласилась она. — И масло может быть выплеснуто собакам, чтобы они лакали его, если только им не сведет глотки от такой прогорклой дряни! Воистину святое масло! О нет, это прокисшие остатки из винных бочек, отбросы публичных домов, грязь из конюшен! Вот какое святое масло кипит в Константине, пьянице и лжеце!

Могло показаться, что под этим ливнем бурной брани Константин спасовал, ибо в душе он всегда опасался своей матери и, как мне кажется, никогда так сильно не боялся, как в момент своего торжества над ней. Или же, возможно, он не стал унижаться до ругани с ней.

— Капитан, я и мои офицеры, которых вы видите перед собой, кое-что слышали о происшедшем здесь. Кто дал полномочия вам и вашим людям вести суд над моей матерью? Это — право императора!

— Мы ее судили по праву взявших императрицу в плен, Августус, — ответил Джодд. — Это мы, норманны, захватили этот дворец и открыли ворота вам и армянам. Мы также захватили и ту, которая распоряжалась в этом дворце и к которой у нас есть свой личный счет, требующий оплаты. Дело касается нашего ослепленного генерала, стоящего вон там. Что ж, теперь оно улажено в соответствии с его желанием, и мы отпускаем эту женщину, вашу пленницу, если вы дадите ваше императорское слово не причинять ей телесных повреждений. Что же касается ее дальнейшей судьбы — дело ваше. Сделайте из нее кухарку, если вам угодно, тогда она сможет своим языком вычистить всю вашу кухню. Но поклянитесь, что она будет цела, как и все ее конечности, — до тех пор, пока не разверзнется ад и не призовет ее; в противном случае мы присоединим ее к нашей компании, хотя такая перспектива никого из нас не радует.

— Нет, — возразил Константин. — Через неделю она развратит каждого из вас и породит междоусобицу. Но, — добавил он с мальчишеским смешком, — сейчас я наконец стал хозяином положения, и клянусь каждым святым, которого вы только сможете назвать мне, и всеми ими вместе, что никакого вреда не будет причинено этой императрице, чья власть окончилась и которая, оставшись теперь без друзей, никакой опасности не представляет. Но на всякий случай, чтобы она не натворила еще каких-нибудь бед или убийств, ее следует держать взаперти до тех пор, пока мы и наши советники не решим, где ей обитать в будущем. Эй! Охрана, отведите императорскую вдову моего отца во вдовью часть дворца и хорошенько там присматривайте за нею. Если она убежит, всех вас запорю до смерти. Уберите же прочь эту змею, пока она снова не начала шипеть!

— Шипеть я больше не буду! — отозвалась Ирина, пока солдаты окружали ее. — Но все-таки, Константин, возможно, вам еще придется узнать, что у этой змеи хватит сил, чтобы укусить, и у нее остался в зубах яд для этого. Хватит его и для вас, и для остальных. Вы идете со мной, Мартина?

— Нет, госпожа, ибо здесь остался человек, кого Бог и вы поручили мне охранять. Ради него я стану жить теперь. — И она притронулась рукой к моему плечу.

— Этот щенок, называющий себя моим сыном, говорит истину, заявляя, что павшие не имеют друзей, — воскликнула Ирина. — Что ж, вам, Мартина, надлежит благодарить меня за то, что я ослепила Олафа, ибо, не имея глаз, он не увидит, как безобразно ваше лицо. В своей нескончаемой темноте он может случайно по ошибке принять вас за прекрасную египтянку. И таким образом вы, любящая его как сумасшедшая, я это точно знаю, смогли бы заполучить Олафа.

И после такой отвратительной насмешки она ушла с конвоем.

— Мне кажется, что я сошел с ума! — воскликнул император, едва за ней захлопнулась дверь. — Я должен был убить эту змею, пока в моих руках есть палка. Признаюсь вам, я опасаюсь ее острых зубов, таких ядовитых. И если бы она могла, она поступила бы со мной так же, как с этим беднягой, или даже прирезала бы меня. Но что поделаешь: она моя мать, я ей обязан всем. И хватит об этом… А теперь скажите нам, Олаф, не тот ли вы капитан, что вырвал однажды отравленную фигу из моего рта? Фигу, которая готова была попасть ко мне в рот и которую моя матушка спокойно разрешала мне съесть, когда я был здорово выпивши. И затем вы сами хотели проглотить этот плод, чтобы спасти меня от собственной глупости.

— Я тот самый человек, Августус.

— Значит, вы один из тех, о ком твердит сейчас весь город. Они говорят, что ваша фантазия оказалась настолько бедной, что вы повернулись спиной к благосклонности императрицы из-за какой-то девушки, которую отважились полюбить. Они говорят, что императрица за это отплатила кинжалом, пронзившим ваши глаза, а когда-то была готова посадить вас на мое место.

— У сплетен много языков, Августус, — ответил я. — По крайней мере, я сбит с ног этой благосклонностью императрицы, наградившей меня тем, что я, по ее мнению, заслужил.

— Да, это так. О, Христос! Как ужасен этот обрыв над скалами и морем! Это еще один ее подарок вам? Не отвечайте только «нет», ибо я слышал эту историю. Что ж, Олаф, вы спасли мою жизнь, и ваши норманны посадили меня на трон, так как без них мы вряд ли овладели бы дворцом. Так какой же вы бы хотели за это награды?

— Отпустите меня отсюда, Августус, — произнес я.

— Небольшое благо, которое вы могли бы получить и не спрашивая, если бы только нашли собаку-поводыря, подобно другим несчастным слепцам. Ну, а вы, капитан Джодд, и ваши люди, что вы хотите?