Она пошла вместе с нами на похороны Джанни и выглядела потрясающе – загорелая, с жемчужным ожерельем на шее. Все такая же нежная, заботливая, полная участия и тепла. Завидев ее, папарацци с ума посходили, будто перед ними явилась звезда мирового уровня… но ведь она и была такой! Репортеры не унимались всю службу, знай себе щелкали фотоаппаратами. Здесь я должен заметить: знаменитое фото, где Диана якобы утешает меня, заплаканного, – единственный момент службы, когда она ничего подобного не делала. Она просто наклонилась, чтобы взять предложенную Дэвидом мятную конфету. И слова утешения, которые она якобы сказала тогда, на самом деле звучали так: «Спасибо, я так люблю «Поло»[205].
Потом я написал ей письмо с благодарностью; она ответила, предложила патронировать мой Фонд по борьбе со СПИДом и спросила, не соглашусь ли я участвовать в ее благотворительных проектах. Мы договорились, что в следующий раз, когда будем в Лондоне, встретимся за обедом и все обсудим.
Но следующего раза не случилось.
Через несколько дней после гибели Дианы мне позвонил Ричард Брэнсон и сказал, что в книге соболезнований в Сент-Джеймском дворце люди постоянно цитировали слова из моей песни Candle In The Wind. Действительно, тогда эту песню все время крутили британские радиостанции – изменив обычный формат, они передавали медленную печальную музыку, чье настроение соответствует общенациональной скорби. Ричард спросил, готов ли я переписать слова и исполнить «Свечу на ветру» на похоронах Дианы.
Такого я, конечно, не ожидал. Думаю, с Ричардом связался кто-то из семьи Спенсеров; наверняка им хотелось, чтобы похороны Дианы были неформальными, более человечными. Строгий протокол, который приятно соблюдать на похоронах британских королевских особ, их не устраивал: он противоречил характеру Дианы, всей ее личности.
Я позвонил Берни, предполагая, что задача покажется ему очень и очень сложной. Во-первых, новый текст услышат в буквальном смысле миллиарды людей – понятно, что похороны Дианы станут событием глобального масштаба, их будут транслировать телеканалы всего мира. Во-вторых, текст должны утвердить члены королевской семьи и церковь. Но Берни в очередной раз поразил меня: повел себя так, будто его тексты каждый день проверяют королева и архиепископ Кентерберийский. На следующее утро факсом он прислал мне новый текст. Я переправил его Брэнсону, и слова были утверждены.
Тем не менее, собираясь на репетицию в Вестминстерское аббатство за день до похорон, я не знал, чего ожидать. Вспоминалось прощание с Джанни и то, как церковные чины противились нашему со Стингом выступлению в соборе. Там мы пели псалом, и все происходило на семейной поминальной службе. А здесь мне предстоит исполнить рок-композицию на мероприятии государственного уровня. Что, если церковь и королевская семья все-таки воспротивятся?
Но меня ожидал очень теплый прием. Архиепископ Кентерберийский повел себя невероятно дружелюбно, поддерживая во всем. Все присутствующие испытывали чувство единения, понимая, что должны сейчас собраться и сделать все наилучшим образом. Я настоял, чтобы на рояль прикрепили телесуфлер с новым текстом. Хотя, вообще-то, я категорически против использования этих девайсов. Во-первых, это противоречит самому духу рок-н-ролла, его спонтанности – уверен, что Литтл Ричард не читал слова с экрана, когда записывал Long Tall Sally. Но главное, что артист на сцене просто должен хорошо выполнять свою работу. От тебя требуются всего три вещи: петь, не перевирая мелодию, играть, не фальшивя, и не забывать слова песни. Не можешь – ищи себе другую работу. Именно поэтому я против пения под фонограмму.
Но тогда я позволил себе немного отступить от собственных правил. Ведь мне предстояло отработать самый важный, пусть и короткий, концерт в моей жизни: на целых четыре минуты внимание всего мира будет приковано ко мне, и не из-за меня, Элтона Джона. Вообще не из-за меня. И это было очень странное ощущение.
Оно только усилилось в день похорон. В Вестминстерское аббатство мы ехали с Дэвидом и Джорджем Майклом; это происходило задолго до нашего конфликта из-за его проблем с наркотиками. Накануне он позвонил и спросил, может ли присоединиться к нам. В машине царило молчание, Джордж был так подавлен, что не мог говорить, и никто другой не сказал ни слова. В церкви я встретил множество знакомых: Донателлу Версаче, Дэвида Фроста[206], Тома Круза с Николь Кидман, Тома Хэнкса и его жену Риту Уилсон. Казалось, все это нам снится, не происходит в реальной жизни. Мы сидели во внутреннем святилище храма, как раз там, где находятся ворота, через которые вошла королевская семья. Уильям и Гарри, убитые горем: мальчикам было пятнадцать и двенадцать лет, и я считаю пределом бесчеловечности то, что с ними творили в тот день. Их заставили идти по улицам Лондона за гробом матери с непроницаемыми лицами, молча, глядя только вперед. Ужасное отношение к детям, которые только что потеряли маму.
Впрочем, в тот момент я думал о другом. Нет, я не нервничал перед выступлением. Конечно, солгу, если скажу, что меня вообще не волновала перспектива петь перед аудиторией числом два миллиарда человек. Но мой рояль стоял в передней части собора, туда посадили представителей благотворительных организаций, которые патронировала Диана; там были и мои друзья из Фонда – Роберт Ки, Энн Аслетт, Джеймс Лок, – так что я был среди своих и не испытывал обычного для артиста страха перед сценой. Но меня терзал другой, более конкретный страх: а что, если на автопилоте я начну петь старый вариант песни? Candle In The Wind я исполнял сотни раз. Конечно, маловероятно, что я полностью потеряю контроль, забуду про телесуфлер и запою оригинальную версию. Ну а вдруг? И насколько это будет ужасно? Не просто ужасно – чудовищно! Да, люди вписывали цитаты из первой версии песни в книгу соболезнований, но, говоря по правде, большинство строк оригинального варианта абсолютно не подходит к событию. Трудно сохранить хорошую мину при настолько плохой игре: когда ты вдруг начинаешь петь о мертвой обнаженной Мэрилин Монро и о том, что твои чувства не только сексуального характера, на похоронах государственного уровня, перед аудиторией в два миллиарда – или сколько их там – человек.
А потом случилось странное. Я словно отрешился от происходящего и вернулся на много лет назад, в то время, когда мы впервые гастролировали по Америке. По плану я должен был выступать в шоу Энди Уильямса[207], в нем, кроме меня, участвовали Мама Касс Эллиот из The Mamas and The Papas и Рэй Чарльз. Я приехал, и продюсеры сообщили, что выступать нам предстоит не просто в одном шоу, а вместе, то есть одновременно. Они считали, что для меня это станет чудесным сюрпризом, и я начну прыгать до потолка от радости. Куда уж там! Мама Касс, ну ладно, Энди Уильямс, окей, но Рэй Чарльз? Вы что, шутите, ребята? Рэй Чарльз! Братец Рэй! Чертов гений! Прячась в детстве в спальне наедине с коллекцией пластинок, я мечтал стать таким, как он; открывал рот под песни с его живого альбома «Рэй Чарльз в Ньюпорте». А теперь, видите ли, какой-то идиот решил, что это восхитительная идея – Рэю петь в программе национального телевидения вместе со мной. Как будто никому не известный автор-исполнитель – отличная компания для человека, который практически в одиночку создал музыку в стиле соул. Да это худшая идея на свете, иначе не скажешь. А главное, я ничего не мог поделать. Моя карьера только начиналась, это было мое первое появление на американском телевидении. И я не имел права капризничать перед продюсерами. Так что пришлось петь. И я вышел на сцену и спел Heaven Help Us All с Рэем Чарльзом: он играл на белом рояле, я – на черном. Все прошло просто прекрасно. Рэй отнесся ко мне дружески, по-доброму, говорил подбадривающие слова: «Ну что, малыш, как дела?» Так ведет себя артист, которому уже не нужно никому ничего доказывать.
