В скором времени немецкое Верховное командование было поражено тем, что, несмотря на сокрушительные поражения, советское сопротивление время от времени было невероятно искусным и сильным. В то время как в одних секторах русские солдаты выходили навстречу продвигавшимся немецким войскам и сдавались без лишнего шума, в других их упрямая стойкость заставила немецкое командование осознать, что оно недооценило своего противника. Хотя подробный анализ советской военной морали еще только предстоит провести, можно смело заявлять, что в рядах советских войск присутствовали элементы как сильного патриотизма, так и пораженчества. Большая часть солдат, оказавшись в боевой обстановке, сражалась, и часто сражалась хорошо; даже некоммунисты в Красной армии зачастую забывали свои прошлые обиды, бросив все силы на выполнение безотлагательной задачи – изгнания «внешнего врага». В то же время захват немцами масс военнопленных свидетельствовал о наличии трещин в советской лояльности – вне зависимости от того, была ли капитуляция вызвана изначальным недовольством советским режимом, военными обстоятельствами или стремлением найти легкий способ выйти из войны. Эта начальная реакция, по-видимому, была полностью предусмотрена советским Верховным командованием, приказавшим сформировать специальные заградительные отряды с целью предотвращения отступления военнослужащих РККА, а также ввести военный трибунал для «ненадежных» элементов.

Каким бы ни был истинный баланс этих противоречивых тенденций в советской морали, первых месяцев войны было достаточно, чтобы опровергнуть две крайние точки зрения, каждая из которых находила поддержку в Берлине: что советское население было безнадежно болыпевизировано и что для краха Советского Союза хватило бы легкого толчка извне, независимо от его источника и исполнителя.

В течение первых недель немцы продвигались по территории, которая до 1939–1940 гг. не была частью СССР. Разумеется, в принадлежавших ранее Польше Западной Украине и Западной Белоруссии[11], а также в странах Прибалтики[12] большая часть населения оставалась враждебной по отношению к советской власти. Образ почти единодушного приветствия, с которым местное население встречало немцев (образ, в последние годы доведенный до абсурда), в значительной степени отражал поддержку, которую жители западной периферии оказывали наступавшим немецким войскам.

Когда немецкая армия достигла территорий, на которых при советской власти выросло целое поколение людей, ситуация заметно изменилась. Жалобы на советский режим были по-прежнему широко распространены, но большая часть населения проявляла явно меньший энтузиазм по отношению к немцам по сравнению с их соседями в недавно захваченных западных районах. Можно было с уверенностью сказать, что отношение населения варьировалось от пассивного «настороженного ожидания» до оптимистичной дружелюбности к новым властям.

Несмотря на то что в этих районах прогерманские настроения были не так распространены, а в Красной армии резонировали сильные ноты патриотизма, не было никаких сомнений в том, что грамотные усилия, направленные на то, чтобы убедить местное население, как гражданское, так и военное, восстать против советской власти, могли бы принести существенные плоды. Но Германия не планировала удовлетворять желания народа на Востоке. Это отсутствие планирования было неотъемлемой частью нацистского подхода; считаться с восточниками значило бы скомпрометировать цели Гитлера.

Даже если нацистская догма запрещала подлинный союз с населением, рейх все же мог пытаться повлиять на него позитивной пропагандой. С сугубо прагматической точки зрения армия была заинтересована в подрыве сопротивления Советского Союза, а власти были озабочены сохранением безопасности и получением согласия на немецкое правление.

В начале войны казалось, что для достижения этой цели прилагались серьезные усилия. Послание Гитлера немецкому народу в утро вторжения содержало то, что оказалось его единственным прямым обращением к народам СССР. Его врагом, заявлял фюрер, был жидоболыпевизм, в то время как (вопреки ранней немецкой пропаганде) «по отношению к народам России немецкий народ враждебности никогда не испытывал». Через неделю Розенберг сделал достаточно неоднозначное заявление, которое можно было интерпретировать в том же ключе. «Национал-социализм, – писал он, – принимает всех, кто захочет присоединиться к нему в этой борьбе». В общем потоке пропаганды, развязанной этой новой кампанией, эти два заявления выделялись как исключения. После этого не выходило никаких обращений к населению захваченных территорий, которые можно было бы истолковать в ключе обещаний на будущее.

Объем нацеленной на Красную армию немецкой пропаганды был колоссальным. До конца года над войсками противника было сброшено более 400 миллионов листовок, произведенных пропагандистскими ротами вермахта. Их содержание, однако, было весьма ограничено: в них советским солдатам предлагалось сдаться, а силы захватчиков изображались в качестве освободителей. В то время как первый посыл мог оказаться эффективным в ситуациях, когда Красная армия находилась в тяжелом положении, последний оказался полным провалом. Хотя в многочисленных сообщениях с фронта предлагалось использовать более «позитивные» и «существенные» лозунги, а сотрудники отдела пропаганды, в число которых входил ряд прозорливых немецких экспертов по советским вопросам, неоднократно выносили рекомендации по обещаниям самоуправления, земельной собственности и гражданских свобод, никаких радикальных изменений не последовало. Заявление Гитлера в начале октября о том, что война выиграна, сопровождалось приказом, запрещавшим любые высказывания в пропаганде на Востоке о судьбе советских территорий, будущих политических договоренностях, намерениях Германии и земельном вопросе.

Таким образом, мало того, что немецкая психологическая война велась без использования самых эффективных мотивов, ситуация усугублялась в силу двух важных заблуждений. Во-первых, агитация в пользу дезертирства советских солдат велась без учета политики и пропаганды на захваченных землях. Немцы наивно полагали, что Красная армия не узнает о фактическом положении дел на оккупированных территориях. На деле же «сарафанное радио» среди советского населения работало быстро и в данном случае точно. Сообщения о злоупотреблениях и жестокостях немцев внесли большой вклад в сведении эффективности предлагавших сдачу в плен листовок к нулю. Во-вторых, не менее важным был разрыв между немецкой пропагандой на завоеванных территориях и реальной деятельностью. Плакаты и обращения к местному населению обещали лучшее будущее (порой вопреки директивам сверху), однако подобные заявления внушали мало доверия при виде поведения немцев.

Тем временем в Германии нацистский тезис о Востоке повторялся с удивительной монотонностью и избитостью. Тема, изображавшая войну как миссию по спасению западной культуры, была развита в лозунге «обеспечения безопасности Европы». Утверждалось, что Германия получила «европейский мандат» на спасение цивилизации «европейским крестовым походом».

Образ «Востока», с которым эта фиктивная «Единая Европа» боролась, был проекцией довоенной нацистской версии русской истории. Большевизм был не более чем «современной формой стремления, которым были движимы Аттила и Чингисхан». Подробная и широко освещенная работа была предоставлена профессором Вильгельмом Шюсслером из Берлинского университета в ноябре 1941 г. на лекции «От Петра Великого до Сталина». Поскольку советская революция была лишь новым выражением великорусского империализма, Германия, утверждал Шюсслер, лишь продолжала свою двухтысячелетнюю миссию по освобождению Европы от восточного «кошмара».

Прежняя роль Германии на Востоке была преувеличена, чтобы оправдать нынешние претензии. Было обнаружено, что даже в дохристианские времена протогерманцы жили на юге России; около 200 г. до н. э., утверждали немцы, их предки добирались до Казани, Самары и Волги; ранняя «германизация» достигла своего апогея при готах, когда «пространство между Балтийским и Черным морями было заключено в скобки под скандинавским правлением». Это стало «отправной точкой для Великого германского рейха».