Открылся дом под номером 19 по Большой Спасской, с громадной рекламой шоколадной фабрики Эйнема, занимавшей почти всю торцовую стену.

Старый знакомец, дворник Платон, старательно царапал скребком по тротуару, испуская отвратительные звуки и не обращая внимания на сыщика. Соколов не упустил случая подтрунить над Платоном. Он дал ему под зад пинка, страшным голосом крикнул:

– Чего, старый пень, тишину нарушаешь?

Подслеповатый Платон, оскорбленный в чувствах, не сразу разглядев гения сыска, прогундосил:

– Зачем деретесь? Если каждый прохожий под зад пинать станет… Вот свистну сейчас городового. – И вдруг узнал Соколова, торопливо сдернул с ушей баранью шапку и выкрикнул фистулой: – Здравия желаю, ваше сиятельство. Аполлинарий Николаевич! Простите, не сразу признал вас. Дозвольте чемоданчик поднести…

Три года назад, в декабре 1913-го, проведав о доносе дворника, Соколов засунул Платона головой в унитаз. По необъяснимой логике, с той поры барина с шестого этажа дворник полюбил еще сильней.

Как всегда после долгой разлуки, в доме начался переполох.

Мари, счастливо улыбаясь, ласково провела теплой ладошкой по щеке мужа:

– Вас, Аполлинарий Николаевич, узнать трудно… В вашем облике появилось что-то новое. Вы стали похожи на античного героя.

Соколов обратил внимание на новое лицо, скромно стоявшее в коридоре, – полноватую, с пышным бюстом девицу в скромном темном платье, лет девятнадцати. Она с любопытством поглядывала на атлета и удерживала за руку вырывавшегося сына, строго выговаривая:

– Иван Аполлинарьевич, ведите себя прилично!

Мари представила:

– Это воспитательница Вани – Елена Гавриловна. Она учит русскому и французскому языкам, а также игре на фортепьяно и хорошим манерам.

Девица сделала изящный книксен, а Ваня воспользовался заминкой, вырвался, бросился к отцу и в мгновение ока, не без папашиной помощи, вскарабкался ему на плечи. Он гладил лицо и целовал отцовскую щеку, приговаривая:

– Ой, папочка, как я о тебе скучал, даже плакал один раз.

– Сынок, нам плакать не пристало, пусть плачут наши враги. Но почему Лукерья сейчас слезы льет?

Горничная прижалась лицом к плечу гения сыска:

– Наконец-то сокол наш ясный объявился! Разве дело – дом без хозяина? Это все равно что лампадка без фитиля. Но теперь заживем по-человечески…

– Эх, Луша, Россия не то место на земле, где можно нынче жить по-человечески. Душ включи да обед скорее на стол ставьте.

– Чёй-то душ? – удивилась Лушка. – Дорожному человеку, поди, теплую ванну принять полезней…

– Нет времени лежать в ванне.

Лушка побежала зажигать колонку и готовить барину свежее белье.

Мари округлила глаза:

– Как, опять уезжаете?

– У меня всего два свободных часа.

– Но почему?

Соколов развел руками и сказал лишь одно слово:

– Служба!

Мари от досады аж застонала, повела мужа в гостиную:

– А я размечталась: любимый приехал навсегда… Господи, когда кончится эта война?

– Скоро, дорогая! Но начнется другая – с уголовными преступниками. После войн их всегда много разводится. Веришь, я часто скучаю по своей службе в уголовном сыске. Какие там замечательные были ребята – покойный друг Коля Жеребцов, Юра Ирошников, Кошко, Гриша Павловский.

Мари вздохнула:

– Даже не верится, что заживем мы, как прежде: каждый день будем видеть вас, милый папа и любимый муж.

Соколов взял жену за руку, поцеловал ее ладонь:

– Милая Мари! Пожалуйста, присядем на минуту.

Мари удивленно взглянула на супруга: слишком необычным тоном он обратился к ней.

Они сели на кожаный диван с высокой спинкой. Соколов, не выпуская руку супруги, произнес:

– Тебя, мой друг, уже в ближайшие дни ждет тяжелое испытание.

Она чуть побледнела:

– Что-то случится с вами?

– Да, со мной. Увы, я тебе не могу ничего объяснить, ни слова. Все, что я могу сделать, – посмотреть в твои глаза. Мне очень хочется, чтобы ты все поняла без слов…

Он долго глядел в ее темные, бездонные, словно загадочное ночное небо, глаза, полные какой-то вековой женской тайны.

Сдавленным голосом она сказала:

– Храни вас Бог, а мое сердце навсегда отдано вам…

В дверь постучала Лушка, улыбнулась во весь рот:

– Барин, я колонку зажгла, душ пустила, полотенца приготовила…

Никогда так время стремительно не бежит, как в родном доме перед отправкой на фронт.

В Москве задувала метель. Ветер неистово мел по мостовой, подымая и яростно бросая в лицо снежную крупу. Пешеходы зябко втягивали шею и спешили укрыться в тепле.

Москва на четвертом году войны изрядно изменилась. Мужское население призывного возраста прорубало туннели в глубоких снегах под Краковом и Львовом, ходило в контрнаступления на Австро-Венгерском фронте, форсировало ледяной Дунаец в Галиции, отчаянно било врага на Румынском фронте возле Серета и у Фокшан, теснило противника на Риго-Двинском фронте, а трупы молодых и сильных мужиков ложились в землю на всем громадном пространстве от Балтийского до Черного моря.

Зато в старую столицу нахлынуло много нового люда, преимущественно восточного типа. И каждый находил в Москве уютное место.

Чтобы внести свою лепту в общее дело битвы за великую Россию, этим хмурым днем, обрядившись в новенькую солдатскую шинель, забросив за широкую спину вещевой мешок, покинул родной кров неустрашимый воин Аполлинарий Соколов. Стремительным шагом он вышел из подъезда громадного дома у Красных ворот.

На углу Орликова переулка в роскошных, расписных лаком ковровых саночках зябко оправлял синего цвета зипун, крепко перепоясанный толстым шнурком, лихач.

Лихач не обращал внимания на солдата. Соколов, не спрашивая позволения, с хозяйской властностью швырнул в сани видавший виды вещевой мешок. Затем уселся и сам, набросив на колени медвежью полость.

Лихач, возивший особ значительных, капитальных, с презрением сплюнул через губу:

– Угорел, что ль, служивый?

Солдат уставил в лихача стальной взгляд:

– Вези на Брест-Литовский вокзал.

Лихач рассмеялся, с чувством превосходства заговорил:

– Ну ты, солдат, дурак дураком! Сразу видно: в деревне лаптями шти хлебал. С солдатским кошельком на драной собаке верхом ездить, а не в лакированных саночках наслаждаться. Посидел, солдатик, в роскоши, а теперь сползай на сторону!

Соколов первый экзамен на смирение выдержал. Вместо того чтобы кулаком поучить по наглой морде извозчика, Соколов снял вязаную варежку, запустил ручищу в карман, протянул рубль:

– Кстати, а почему ты не в действующей армии? Харчи, видать, дешевы стали, что морду себе сростил, а?

Лихач, уставший от долгого ожидания седока, с удовольствием спрятал целковый в кожаный кошелек, весело сказал:

– Коли уплачено, весело понесем, ветер не догонит! А не в царской службе потому, что я единственный сын у законных родителев, кормилец то есть.

– Гони, кобылий командир! Да не под хвост гляди, а на дорогу.

Сани полетели по наезженному снежному насту Садового кольца, тряслись и весело подпрыгивали на ухабах.

…На вокзальной площади было суетно. То и дело раскатывали автомобили – легковые, с офицерами и порученцами, с крытым верхом и красным крестом на боку – санитарные, перевозившие раненых, ломовые извозчики с тяжело груженными санями. Извозчик нахально заканючил:

– Солдат, добавить бы надо!

Городовой засвистел:

– Проезжай! Не загораживай…

Соколов, взвалив на плечо вещевой мешок, ухватил задок саней. Лихач, не замечая этого маневра и опасаясь штрафа, торопливо дернул вожжи:

– Н-но, пошли, паразиты!

Саночки – ни с места.

Городовой принялся ругаться сильней, огрел лихача кулаком по спине. Лихач хлестал коней, но те упирались, били копытами, скользили по наезженной мостовой – коляска ни с места.