Только утром прибежавший лабораторный служитель сообщил Силину и Контскому о взрыве у Карташева.

Раненого уже отвезли в больницу. Товарищей к нему не допустили, но сказали, что Карташев получил сильное сотрясение мозга и, только по счастливой случайности, не был искалечен осколками взорвавшегося сосуда. Легкие царапины и незначительные ожоги на лице и руках не представляли опасности, но жар и бред доказывали, что положение больного очень серьезно.

Более недели боролся Карташев со смертью, и только 5-го апреля к нему вернулось сознание.

От тотчас же потребовал к себе друзой и, с трудом шевеля губами, рассказал им о взрыве, особенно огорчаясь тем, что ему не удалось довести свое исследование до конца.

— А медаль ты все-таки получишь! — сказать Силин. — Мы с Контским уже надумали.

Они наклонились над больным и рассказали ему свой план. Карташев внимательно слушал и кивал головой.

— Ну, с Богом, идите! — шепнул он, протягивая им бледную, исхудавшую руку.

Силин и Контский отправились прямо к Флешеру. Он был дома и тотчас же принял их.

— Как здоровье вашего друга? — спросил он, стараясь казаться спокойным.

— Он поправляется, г-н профессор! — сказал Силин. — Теперь же мы пришли сделать вам одно вполне категорическое заявление. 12-го апреля состоится присуждение университетских медалей и премий за лучшие докторские работы. Конечно, вы знаете, что наш товарищ, Карташев, сделал интереснейшую и очень опасную работу, при которой погибли четверо.

— Трое… — пробормотал Флешер.

— Четверо! — повторил Силин. — И если наш товарищ не получит медаль благодаря вашей придирчивости, то университетский совет узнает все обстоятельства гибели первого из предшественников Карташева, бывшего доцента Отто Яна…

— Господа… — начал было Флешер, но Контский, хмуря густые брови, прервал ею и сказал:

— Мы все изложили, что нам было поведано! Описание работы и часть вещества, полученного Карташевым, сегодня представлены совету. Теперь мы будем ждать акта. Позвольте пожелать вам, г. профессор, счастливого выхода из очень запутанного положения!

На акте Карташев не был. Он еще с большим трудом передвигался по больничной палате и скоро утомлялся.

Ректор прочитал длинный отзыв комиссии о работе молодого русского ученого, которому суждено занять место в науке. По решению факультета, Карташеву присуждалась большая золотая медаль и премия имени Варентраппа.

Флешер, молчаливый и бледный, сидел неподвижно и не смотрел на русских, также волнующихся и возбужденных.

Когда они уходили, он быстро поднялся и подошел к ним.

— Скажите доктору Карташеву, что он должен сдержать слово! — с казал он дрожащим голосом.

— Вы о чем говорите, г. профессор? — спросили сто молодые доктора.

— Он не должен продавать секрет получения альфа-пигмента! Я слишком дорого заплатил за него! — страстным шепотом произнес Флешер.

— Положим, что и нашему товарищу недешево обошлось решение заданной ему вами задачи! — возразил, пожав плечами, Силин, — но он все-таки не продаст секрет. Пользуйтесь им вы, если можете.

С этими словами они оставили Флешера.

На лестнице их нагнал Отто Ян. Он не был так бледен, как всегда, был хорошо одет и радостно улыбался, отчего лицо его приобрело незнакомое, чуждое выражение.

— Скажите Карташеву, что я спасен! — почти кричал он. — Я уже продал альфа-пигмент и получил задаток! Пять тысяч марок! Пять тысяч марок! Скажите, что Карташев будет моим компаньоном… Я очень прошу!..

Силин остановился, долго смотрел на чуждое ему теперь, заискивающее и нелепо-радостное лицо Яна и насмешливым голосом, в котором, однако, звучали горькие ноты, сказал по-русски:

— Изыдите вы, торгующие наукой! Изыдите из храма науки, вы, сребролюбцы и убийцы!

С этими словами он отвернулся от Отто Яна и погрозил кулаком в пространство.

В физической лаборатории Сорбонны было тихо, как в церкви. Почтенный Бути, прозванный «воспитателем королевских сыновей», обходил студентов. Высокий, строгий старик в безукоризненном черном сюртуке и неизменных черных лайковых перчатках подходил к работающим студентам и расспрашивал о ходе опытов и исследований. Гладко выбритое лицо профессора с щеткой седых волос над высоким лбом и холодные, серые глаза были бесстрастны. Никогда польза было угадать, доволен ли он результатами работы или сердится. Он уходил так же спокойно и величественно, как и приходил, оставляя после себя смутное впечатление недосягаемости и какого-то величия.

В присутствии профессора умолкал всегда нервный, увлекающийся Ледюк и только тогда возвращался в «первобытное состояние», когда шаги «воспитателя королевских сыновей» затихали в конце галереи Дюма.

По мере того, как прояснялось лицо добрейшего Ледюка, в лаборатории становилось шумнее и веселее. Какой-то красавец-марселец принял развязную позу, встал в проходе между столами и запел, приплясывая, веселую фривольную шансонетку, последнюю новинку «Chat noir»[18].

Из дальнего угла совершенно неожиданно глубокий, могучий баритон подтянул ему и тотчас же покрыл маленький тенорок француза, стыдливо умолкшего.

Но баритон сразу оборвал песню и вдруг пропел другое, чуждое для слуха присутствующих.

Это были привольно-безнадежные слова Лермонтовского «Демона»:

Оглушительные аплодисменты были наградой певцу. Он вышел раскланиваться.

Это был широкоплечий юноша, лет двадцати двух-трех, с густыми русыми волосами и проницательными и веселыми глазами. Одет он был в длинный, серый халат, из выреза которого выглядывал белый крахмальный воротничок и большой черный бант.

Поклонившись, он уходил на свое место, улыбаясь приветливо кивающему ему головой Ледюку, но его остановила молодая девушка в таком же сером рабочем халате. Огромный узел великолепных светло-русых волос едва умещался на ее затылке и тяжело опускался на стройную шею.

Девушка протянула певцу две красные гвоздики, а он, взяв цветы, сказал по-русски:

— Ну, теперь держитесь, Вера Михайловна. Проходу нам не дадут с вами: засмеют зубоскалы здешние…

— Ничего! — улыбнулась она. — И так дразнят. Да ничего — выдержим как-нибудь, Николай Львович!..

Все разошлись по своим местам, и работа пошла обычным чередом.

Уже начало смеркаться, когда из дальней комнаты лаборатории пришла к ним Вера Михайловна. Она были одета в темное суконное пальто английского покроя и в широкополую серую шляпу, украшенную спереди огромным цветком эдельвейса. Девушка натягивала перчатку на левую руку и, кивнув обоим товарищам головой, проговорила:

— А бы засиделись сегодня? А то бы пошли вместе к Дювалю на Буль-Миш?

— Надо для «воспитателя королевских сыновей» одно определение сделать, — ответил барон, надевая пенсне. — А вы все-таки, Вера Михайловна, не забудьте, что у меня сегодня журфикс…

— «Все-таки» я не забуду! — засмеялась девушка. — Вы, Николай Львович, будете?

— Барон пригласил меня, и я приду после заседания в клубе, — ответил Старцев. — У нас сегодня в славянском клубе первое собрание под моим председательством.

— Monsieur le president… — сказала она насмешливым тоном и присела, как школьница. — А петь, г-н председатель, будете?

— Если общество пожелает… если вы прикажете, — поправился он, улыбаясь и идя вслед за ней.

Когда девушка ушла, барон Раух опять вздохнул и, сняв пенсне, закатил глаза.

— Если бы у меня была уверенность, что Вера Михайловна… — начал он.