Мне чудилось, что из глаз женщины-ангела, женщины-демона тянутся сотни, тысячи незримых, прозрачных и юрких, как перекрещивающиеся в слезе лучи света, щупальцев, и чувствовал, как тянут они меня туда, где в черных, бездонных пропастях пляшет, бушуя и радуясь, горячий, жадный огонь забвения и греха…

И вдруг щупальцы исчезли, погас огонь и скрылась пропасть зрачков. Я протер глаза.

Женщина повернула голову в сторону двери и, оправляя одной рукой черные, спутанные волосы, другую протянула вперед, розовой ладонью вверх и, быстро сгибая длинные, хрупкие пальцы, манила кого-то к себе.

Я взглянул на Плискевича.

Он стоял неподвижно, но я заметил, что он дрожал и сильно сжимал челюсти.

— Марина! — позвал он глухим голосом.

— И-и-и… — внезапно разразилась она каким-то надрывным скорее стоном, чем смехом, и быстрее замелькали длинные, манящие пальцы. — И-и-и!.. — стонала она, безотчетно улыбаясь.

Старик бросился к ней, упал на колени, целовал ее ноги и, исступленно выкрикивая бессвязные слова, громко стучал зубами и дергался тщедушным, больным телом.

Я ушел на кухню и спросил у старухи, где мне переночевать.

— А вот в первой комнате, на диване… — заворчала она, высовывая голову из тряпья на плите. — Места много…

Я ушел и лег, стараясь не слышать заунывного, жуткого смеха женщины и страстных, граничащих с безумием выкриков старика за стеной.

В окне уже брезжил рассвет, и в тусклом сумраке клубились неопределенные очертания разных предметов. В соседней комнате все стихло. Я начал забываться, одновременно злясь на себя за то, что впутался в эту ночную историю со стариком, как вдруг до меня донесся тихий, но внятный разговор за стеной. Я насторожился.

— Оставишь ты меня или нет? — раздался горячий шепот старика. — Ты, как смерть, всегда со мной! Хоть бы умерла ты… сама!

— И-и-и… — расхохоталась женщина.

— Я скоро убью тебя… — зашептал он снова. — Убью! Слышишь? Ты понимаешь, безумная, — убью? Приди ты хоть на миг в себя, чтобы понять, как люблю я и как мучаюсь. Пойми меня хоть в минуту смерти! Марина! Марина!..

Она не переставала тихо и жутко смеяться.

— Вот скоро возьму руками за шею… твою шею… и… сожму… вот так…

За стеной послышалась возня и тяжелое, порывистое дыхание, переходящее в сдавленный стон.

Я громко кашлянул и сказал:

— Я ухожу, возьмите деньги!

Плискевич вошел и, не глядя на меня, протянул руку.

— Давайте! — сказал он повелительно.

Я подал ему деньги и, наклонившись к нему, шепнул:

— Плохое затеяли вы дело!

Он оглядел меня с ног до головы презрительным, холодным взглядом и проворчал:

— Не сегодня-завтра мы оба с ней умрем… Последние дни доживаю я, а другому не видать ее!

Он повернулся и, войдя в комнату, плотно закрыл за собой дверь.

Когда старуха выпустила меня в сени, до меня опять донеслось тонкое, жалобное:

— И-и-и…

Мне чудились горящие глаза, безотчетная улыбка на прекрасном лице, стройная, белая шея, а на ней синие следы крючковатых, грязных пальцев старика.

Я вышел на дорогу и, не оглядываясь, быстро зашагал к вокзалу.

Вдали я увидал несколько ярких пятен электрических фонарей, синеющих в мутном сумраке, и слышал доносившееся из-за леса тяжелое громыханье поезда.

Было холодно, жутко и безотрадно…

Прошло два дня. Был на исходе третий час ночи. Я собирался уже уходить из редакции домой, когда вдруг резкий звонок телефона заставил меня вздрогнуть.

— Александр Михайлович, имею честь кланяться! — услыхал я голос Шорина. — Позвольте вам доложить, что сейчас на какой-то даче около Лигова задушена женщина…

— Убийца — старик? Она сумасшедшая? — спросил я.

— Да! — ответил Шорин упавшим голосом. — Разве в редакции уже имеются сведения об этом преступлении?

— Нет, я случайно узнал о нем, — успокоил я старого репортера.

— Так позволите дать мне об этом происшествии строк триста? Мрачная картина преступления… — начал он.

— Дайте, но узнайте все подробно, — сказал я.

— Слушаю. Сейчас же выезжаю на место. До завтра.

Я повесил трубку телефона.

Мне стало грустно. Вспомнилась гордая шея и прекрасная голова. Перед глазами заметалось яркое пламя, взвиваясь кверху.

— Неужели погас огонь этих глаз? — спросил я себя вслух.

Мне ответил хриплый бой часов и громкий зевок Алексея за дверью.

Я был уверен, что Шорин на одинокой даче за Лиговом найдет еще один труп… худой, посиневший труп старика с черной язвой на ноге…

БЕГ КОНЦА

Он знал эти тревожные ночи. Они были его недугом, тягостным и неизлечимым. Сон бежал глаз, а мысли и воспоминания, словно когтями, впивались в мозг и сердце.

Никто из знакомых Михаила Феодоровича Коркунова, всегда такого спокойного на вид, сдержанного и изящно одетого, никогда не подозревал о его невыносимо тяжелом недуге. Сам же он называл его «бегом конца».

Всякий раз, когда это на него находило и когда в долгие, бессонные ночи он рыдал или хохотал, как безумный, то проклиная, то молясь горячо и исступленно, как язычник, — им овладевало одно воспоминание, а когда и оно, наконец, проходило, оставив в душе мрачное пожарище, то Коркунов знал, что он осунулся и постарел. В зеркале он видел тогда свое желтое, морщинистое лицо, новые пряди седых волос и мертвые, тусклые глаза.

Это-то он и называл «бегом конца», чувствуя, что еще один скачок болезни, и — наступит смерть. Воспоминания, терзавшие Коркунова, были такими обыкновенными и в то же время такими ужасными.

Лет пятнадцать тому назад, когда Коркунов только что начал в провинции свою службу, он полюбил замужнюю женщину.

Любовь была нерадостная и надрывная, какой бывает всегда любовь к женщинам лживым и легкомысленным. Нина Мостовская была странная женщина. Отдавалась она легко и скоро, а в своих привязанностях была неразборчива. Репутацией она пользовалась очень сомнительной: одни называли ее развратной, другие — больной, а то и просто психопаткой.

Случайно сойдясь с Ниной, Коркунов полюбил ее. И ему казалось, что в их почти мимолетных отношениях было больше света и тепла, больше души и понимания друг друга, чем во всех его бывших порой очень серьезных романах.

Она же скоро изменила ему. Изменила так грубо, гнусно и нелепо, что он долго не мог понять, как полюбил он Нину, как нашел он в себе отклик для ее лживого, порочного чувства. Однако, вспоминая все, прожитое с ней, ее тихий, ласкающий голос и глубокие, непрозрачные глаза, он тосковал все чаще и сильнее и, ломая руки, упорно смотрел в слепую темноту и шептал:

— Где ты теперь? Думаешь ли обо мне? Жива ли ты и тоскуешь ли о моей ласке и любви?

Он безумствовал, мучился неизвестностью, что он, любивший ее так, как, вероятно, не умеют любить люди, не знал, что с нею, и где она. Не сомневаясь, что Нина покинула мужа и, быть может, переменила фамилию, Коркунов впадал в отчаяние, когда думал, что он не узнает ее при встрече и что уже забыл ее тихий, всегда ласковый голос.

С годами любовь перешла в ненависть. Желание свидания с нею сливалось с желанием жестокой мести.

Иногда ночью он вскакивал с постели, страшным напряжением мысли вызывал в памяти прежний образ Нины и бросал ей в лицо короткие, злые слова:

— Встречу… все равно встречу… Не завтра — через год, через десять лет… старухой будешь, седой, безобразной… встречу и убью!..

Но все его поиски были безуспешны. Нина исчезла бесследно.

С течением времени у него появилась навязчивая идея. Он с тревогой думал, что лживую, изменчивую Нину убил какой-нибудь опередивший его и обиженный ею любовник.

Он собрал портреты всех убитых за время его разлуки с нею женщин и старался отыскать в этих лицах знакомые черты. Но все было тщетным. Портреты, снятые до убийства, не представляли сомнений и затруднений. Коркунов, изучив их, приходил к выводу, что это — не Нина. Труднее было разобраться в снимках с мертвых женщин.