– Для вас, Аполлинарий Николаевич, нарочно кое-что держу. Глядите, это два указа, собственноручно подписанные Петром Великим.
Соколов принял большого формата лист, писанный наверняка под диктовку государя указ:
«Генваря 27 дня 1723 года Его Императорское Величество, будучи в городке, что на реке Яузе, указал именным своим указом, чтоб запретить во всем государстве из сосновых, годных для строительства лесов, которые в отрубе от корени до 12 вершков, выдолбленных гробов не делать, а делать хотя и сосновые, но только из досок сшивные, а долбленые и выделанные делать гробы из еловых, березовых и ольховых лесов… Петр».
Сыщик произнес:
– Иван Михайлович, вещица сия редкая, я ее приобрету.
Фадеев отозвался:
– Ваше сиятельство, а вот еще один указ весьма любопытный, с собственноручной подписью государя и к тому же прекрасной сохранности…
Соколов прочитал:
«О НЕДЕЛАНИИ ДУБОВЫХ ГРОБОВ
Его Императорское Величество указал: хотя дерево луб к непотребным и ненужным делам рубить весьма запрещено, однако ж и за таким презрением еще делают гробы дубовые. Того ради из Синода во все епархии послать подтвердительные указы, дабы священники нигде никого в дубовых гробах не погребали. Петр. Декабря 2 дня 1723».
– Любопытно, это тоже возьму!
Фадеев продолжал:
– А уж мимо этой редкостной штучки в марокеновом переплете, тисненной на рисовой китайской бумаге, вы, Аполлинарий Николаевич, никак не пройдете.
– Этот экслибрис цветной печати с розовыми цветочками мне знаком. Книжица из библиотеки убиенного злодеями во втором году министра внутренних дел Дмитрия Сергеевича Сипягина. Мой отец в самых дружеских отношениях был с этим замечательным человеком.
Фадеев закивал крупной головой:
– Да, простой, душевный, и книжник был превосходный, царствие ему небесное! Большой любитель редкостей. Когда в Москве оказывался, всегда ко мне захаживал.
Сыщик отозвался:
– За то и убили, что был хорошим. Негодяи-революционеры лучших выбирают, чтобы Россию больнее ранить.
Он открыл титульный лист, прочитал: «Находка в склепе, или Похождения преступного негодяя». Вышла в Петербурге в 1771 году.
Фадеев убеждал:
– Не обессудьте, ваше сиятельство, такая превосходительная вещица, что дешевле тридцати рублей отдать просто нет возможности, право! Единственно известный экземпляр.
Соколов весело посмотрел на Фадеева:
– Мимо такой красавицы равнодушным не пройду. – Подумалось: «Господи, что-то нынче везет на погребальную тему». – А вон толстенный том, что это?
…Пробыв в лавке почти час, купив два объемистых и неподъемных тюка старинных книг и бумаг, Соколов отправил их с посыльным домой.
Роковая встреча
Сыщик пошел наискосок через площадь. Вдруг из проезжавших мимо саней раздался голос:
– Аполлинарий Николаевич!
В саженях десяти от него остановились сани.
Из саней проворно выскочил знаменитый Кошко. Перелезая через сугробы, которые дворники не успели вывезти, начальник сыскной полиции торопился к Соколову.
– Радостная встреча, Аполлинарий Николаевич! – Кошко, забыв былые неудовольствия, долго тряс ручищу сыщика. – А мы как раз решили отобедать в трактире Егорова. Надеюсь, не откажешься? Садись, место в санях нагретое.
Соколов на мгновение задумался. Он не любил менять намеченные планы. Да и на сердце шевельнулось предчувствие недоброго. Однако не хотелось огорчать товарищей по старой службе.
Соколов согласно кивнул:
– К Егорову? Давно не был у него. Поехали! Дорога близкая…
Сыщики расположились в санях. Извозчик дернул вожжи:
– Пошли, ленивые! Родимец вас прошиби!
Лошади рванули с места. Полозья весело завизжали по наезженной с утра дороге.
– Как я рад тебя видеть! – Кошко ласково глядел на Соколова. – Вся Москва судачит о твоем, Аполлинарий Николаевич, подвиге…
– Это о каком? – Соколов состроил непонимающее лицо.
– Ну, как ты в клетке сжег террористов! Молодец, я лаже пил за твое здоровье.
Соколов отмахнулся:
– Разве это подвиг? Служба – и не больше. Если бы не я, так они меня сожгли, а мне почему-то этого не хочется.
– Помнишь, когда-то приказ вышел: проверять все случаи самоубийства? Сейчас гульнем у Егорова, там мои помощники дожидаются. Пусть пообедают, а уж потом покатят на Солянку. Вовремя покормить сыщика – все равно что сироте слезу утереть – дело святое. А труп подождет, на танцы не опоздает. Обычно нам достаются преступления какие? Самые страшные – убийства, грабежи. А нынешний случай – так, пшик…
– Стало быть, к Егорову в трактир захаживаете?
– Да, почитай, каждый день.
Соколов вздохнул:
– А я за новой службой в охранке совсем дорогу к нему забыл.
Извозчик лихо натянул вожжи, и Кошко едва не вылетел на мостовую. Соколов хлопнул ручищей по загривку извозчика:
– Давно ли я на этом же месте сделал за подобные фортели твоему приятелю Антону выволочку, головой в сугроб засунул? Забыл, что начальство везешь? Другой раз швырну в Москву-реку, запомни.
– Виноват, Аполлинарий Николаевич! – И вновь погнал как полоумный.
Соколов усмехнулся: «Какой же русский не любит быстрой езды?»
Предсмертное чтение
Нам уже доводилось описывать знаменитый трактир Егорова в Охотном ряду. Теперь лишь скажем: наверху, в двух небольших чистеньких зальцах, было, как всегда, тихо, чисто, благопристойно.
За привычным столом сидели старые знакомцы Соколова. Это фотограф Юрий Ирошников – невысокий, полный, вечно жизнерадостно-язвительный человек – и простодушный крепыш, бывший боксер Григорий Павловский – судебный медик.
Последовали объятия, приветственные восклицания.
Как обычно, гостей радушно встречал сам Егоров – симпатичный старообрядец, с серыми небольшими глазками, светившимися добротой и приветом, невысокого роста, кажется из ярославцев, и целая свора шустрых лакеев.
Оркестранты, едва увидав Соколова, тут же оборвали мелодию какой-то незатейливой песенки и отчаянно ударили по струнам, заиграли увертюру к «Лоэнгрину» – Вагнер был любимым композитором гения сыска.
Кошко деловито обратился к подчиненным:
– Коллеги, после обеда отправляйтесь на Солянку. Я заглянул на место происшествия, изъял книгу стихов, которую читала несчастная перед трагическим шагом, и опечатал ее комнату. Осмотрите труп, сделайте фото, напишите заключение и дайте дяде покойной разрешение на похороны. Других родственников у девушки в Москве нет.
Принесли горячие закуски.
Соколов, наслаждаясь лангустами в сливках, спросил:
– И какой же поэзией перед смертью утешалась несчастная?
– Да, – спохватился Кошко, – это творения твоего, Аполлинарий Николаевич, приятеля – Ивана Бунина. – Он полез в саквояж, который держал под столом, и вынул оттуда тоненький том. – Называется «Эпитафия».
Я девушкой, невестой умерла.
Он говорил, что я была прекрасна.
Но о любви я лишь мечтала страстно.
Я краткими надеждами жила… —
Вот так-то! – закончил Кошко. – Оставила открытой книгу именно на этой странице – очень трогательно. И даже подчеркнула на полях.
Соколов взял книгу и продолжил:
В апрельский день я от людей ушла.
Ушла навек покорно и безгласно —
И все ж была я в жизни не напрасно:
Я для его любви не умерла.
Здесь в тишине кладбищенской аллеи.
Где только ветер веет в полусне.
Все говорит о счастье и весне…
Павловский вздохнул:
– Э-хо-хо! Самоубийца небось юная красавица, институтка, влюбилась в богатого и женатого князя, тот поиграл, поиграл с девицей да бросил. И вот несчастная полезла в петлю…
