«У людей вырабатываются профессиональные привычки, переходящие в автоматизм действий. Так, не давая себе в этом отчета, человек в известных случаях поступает согласно выработанным годами навыкам и привычкам.
Это замечается и при прятании предметов с целью сокрытия от чужих глаз. Так, столяр будет прятать мелкие предметы в мебель или под полом, каменщик замурует в стену, библиотекарь или любитель чтения спрячет в книги, фотограф – в темной комнате, бухгалтер или счетовод скроет среди деловых бумаг и т. п.
Надо знать, что хорошо спрятать вещь – это вовсе ее не прятать. Как, спросите вы? Поскольку предполагается, что искомая вещь спрятана в укромном месте, оставляют ее на виду. Подобные приемы встречаются у людей с противоположными характерами: это или наиболее хладнокровные, или люди рассеянные, забывчивые».
Соколов все это хорошо знал. Как и то, что упомянутые приемы могут проходить только у бестолковых и нерадивых сыщиков.
Размышляя над таинственным исчезновением расписки, он все это принимал в расчет.
* * *
Соколов быстро подошел к большому письменному столу. Один за другим он стал вынимать ящики. Под нижним он увидал небольшой, чуть смятый клочок бумаги. Сыщик счастливо улыбнулся: «Вот оно!» Разгладил бумагу, прочитал:
«Я, нижеподписавшийся Сычев Сергей Фролович, дворянин, начальник Харьковского сыскного отделения, занял у мещанина Бродского Иосифа Гиршевича денег две тысячи рублей за двадцать процентов сверх названной суммы, сроком вперед на один месяц, то есть до 5 августа 1912 года, на которое должен всю ту сумму сполна заплатить. А буде чего не заплачу, то волен он, харьковский мещанин Бродский, просить о взыскании и поступлении по законам.
Отставной подполковник С. Ф. Сычев. 5 июля 1912 г.».
Часы гулко пробили одиннадцать.
В окно, поверх шелковой занавески, глядело южное ночное небо, усеянное крупными звездами.
В губернском Харькове обыватели давно потушили керосиновые лампы и легли спать. Лишь суетились извозчики: вот-вот должен начаться театральный разъезд. В ресторанах, кафе, трактирах меняли скатерти, обновляли цветы на столиках: скоро залы заполнятся гуляющей публикой.
Соколов положил расписку в карман и прошел в столовую. Сарра заканчивала сервировать стол. Рива внесла большой, пыхтящий паром самовар. Приятно пахло горьким дымком.
Соколов галантно раскланялся:
– Очаровательная хозяйка, большое спасибо за гостеприимство. Мне, к сожалению, пора идти.
Сарра пальчиком провела узоры на рукаве сыщика, томно уставилась глазами-маслинами:
– Вы хочете бросить скучать одинокую даму? В кабинете Иоси я постелю диван, а?
Соколов благодарил кивком, а руками сделал неопределенный жест, который мог означать что угодно – от «очень польщен» до «не испытываю такого желания». Вслух сказал:
– Сударыня, дела ждут меня!
– Так приходьте завтра, а?
– Обязательно буду!
Соколов отправился в гостиницу.
Уже вскоре он спал крепким сном человека, честно выполнившего свой служебный долг.
Ранний гость
Утром Соколов проснулся от птичьего гомона, несшегося в распахнутые окна.
Сыщик выглянул в парк. На лиловом черноземе дружно пробивалась изумрудная трава. Кусты и деревья развернули клейкие пахучие листочки, на которых играли блики солнца. Небо было чистым, предвещая прелестный весенний день, полный молодого солнца и ласкового тепла.
В дверь раздался стук. Сыщик услыхал голос Сычева:
– Коллега, не проспите Царствие Небесное!
Сычев ввалился шумный, пахнувший перегаром. Он уже успел заглянуть к Сарре, с тревогой спросил: «Что, москаль нашел расписку?» Сарра отрицательно покачала головой. Это его несколько успокоило. Теперь Сычев протянул Соколову руку:
– Рад видеть вас, Аполлинарий Николаевич! Моя коляска ждет внизу. Нынче все-таки воскресный день! Так что сопряжем полезное с приятным: и в парной бане отдохнем, гульнем и потом этих прохиндеев – Ярошинского и Годлевского – допросим. Они все у меня выложат, паразиты!
– Хорошо, жди меня в коляске!
Соколов проделал небольшую зарядку. Затем, стоя под душем, он размышлял: «Этот тип явно что-то задумал, это видно по его лукавой морде. Что ж, это очень интересно: что выкинет этот плут?»
Соколов оделся и сбежал вниз по мраморной лестнице, застеленной мягкой ковровой дорожкой. Он ощущал себя шахматистом, с любопытством и нетерпением дожидающимся хитрого хода противника.
Под покровом ночи
Сычев действительно приготовил для столичного гостя некую ловушку.
Еще накануне вечером Сычев приказал извозчику:
– Отвези меня к «Де Ламитье»!
Извозчик просьбе не удивился, дернул вожжи:
– Н-но, пошли!
На Екатеринославской улице он остановился возле двухэтажного кирпичного здания под номером шесть.
В свете электрического фонаря можно было прочитать вывеску: «Фотография Де Ламитье». Все окна и витрины были закрыты деревянными ставнями. Здесь фотографом был некий Зильберштейн. Он порой выполнял заказы бандитов и полицейских. Для них он делал в борделе мадам Гофштейн порнографические снимки и в этом искусстве достиг замечательного совершенства.
Вскоре послышались торопливые шаркающие шаги, кашель:
– Чего треба?
– Открывай, старый хрен! – Сычев еще раз долбанул ногой дверь.
Загремел тяжелый засов, дверь распахнулась. На пороге, держа свечку, стоял в пижаме всклокоченный мужик лет сорока с крупными пейсами. На нем были люстриновая шапочка, сдвинутая к уху, и огромная черная борода. В колеблющемся свете отразились большие навыкате глаза, полные испуга.
Сычев не успел открыть рот, как фотограф повалился в ноги.
– Вы уже все знаете, ваше превосходительство! – запричитал фотограф, на всякий случай возводя Сычева в генеральский чин и хватая его за сапоги. – Только вины моей в этом деле нет. Я говорил Свенцицкому: «Унеси прочь эти цапки!», но он их просил спрятать.
Сычев не растерялся:
– Быстро давай цапки! А этого Свенцицкого завтра же отправлю на каторгу.
Они вошли в комнаты.
Фотограф прошаркал к подоконнику, взял горшок с геранью, поднял растение и достал из горшка тряпичный мешочек:
– Вот, ваше превосходительство! Это он в Киеве взял витрину ювелирного магазина Маршака.
Сычев артистически изобразил гнев, надул щеки:
– А где остальное?
– Сдохнуть мне, не знаю!
– Я с этого проходимца шкуру сниму, опять отправлю его в тюрьму. – Спрятал мешочек с бриллиантами в карман, сказал: – Слушай, Самуил, у меня к тебе поручение государственной важности.
Зильберштейн заторопился:
– Сидайте на креслице…
Сычев изложил суть дела.
Зильберштейн слушал, покачивая головой. Когда Сычев закончил речь, фотограф самым деловым тоном произнес:
– Моментальные снимки я сделаю высокого качества, у меня есть анастигматический объектив и высокочувствительные пластины «Мэрион». Но, Сергей Фролович, моментальные снимки можно делать только при хорошем освещении и со штатива.
Сычев успокоил соратника:
– Освещение там хорошее, если, конечно, солнце будет. – Подумал, добавил: – Хорошее или плохое, а ты, Самуил, снимки мне сделай! Иначе, – сжал кулак, сунул его в нос фотографу, – иначе… отправлю в тюрьму как подельщика этого, как его, Свенцицкого. Собирайся, сейчас на место тебя и отвезу. Приедешь, приготовься, наладь свою аппаратуру. Ярошинский тебе поможет, отверстие в стене нужное проделает и замаскирует.
Фотограф вытаращил глаза:
– А когда я спать буду?
– Когда тебя в тюрьму посажу, – пошутил Сычев. – У меня на каждого еврея несколько статей найдется, а ты вообще разбойник натуральный, бриллианты ворованные прятал.
Фотограф вздохнул. Он понял свою промашку, на которую толкнул его извечный страх. Но дело было сделано. Он побежал одеваться.
Через пять минут они влезли в коляску и растворились в ночной темноте.