– Я, хм, ненадолго, Шарлотта.

Мгновение спустя послышался смыв унитаза, и он вновь появился, неловко улыбаясь, в наглухо застегнутой рубашке.

– Ванная в твоем распоряжении.

Шарлотта фыркнула в ответ и скорчила рожицу, когда он пытался дружески похлопать ее по плечу. Дверь ванной уже закрылась, Шарлотта исчезла за ней, когда Кейт появилась на верхней площадке лестницы.

– Любимый, все… хорошо?

– Да.

– Ты пропустил новости.

– О.

– Я делаю «Хорликс», хочешь?

– Нет-нет, не нужно. Я не хочу.

Лежа той ночью в своей корзинке, я вспоминал, как все начиналось.

В тот день, когда они выбрали меня, когда решили стать спасителями, в собачьем приюте среди лая и хаоса я был не единственным, кто пытался произвести впечатление. Не я один желал помощи. Я должен был унюхать это с самого начала. Я должен был понять.

Семья.

Идеальная Семья.

Муж, жена. Сестра, брат. Лучатся улыбками, излучают любовь. Все это ложь. Я был обманут, как и они обманулись во мне. Но, оглядываясь назад, я вижу, что Адам чуть не прокололся. То, как он обнимал Кейт. Неловко, неестественно. Паника в его глазах, когда он посмотрел прямо на меня, а потом на переноску. Кейт, казалось, тоже было неуютно, теперь я правда так думаю. Улыбка на ее лице задействовала слишком много мышц, чтобы случиться самой по себе. Уже тогда, должно быть, между ними была напряженность, между Адамом и Кейт. Она несла на себе его руку как колючий ошейник.

Но все вместе, четверо, когда я не знал их истории, выглядели многообещающе, до отвала хвоста. Влажная мечта лабрадора. В детских лицах читались миллионы будущих приключений с бегом и погоней. Конечно, запах неловкости, который исходил от Адама и Кейт, был замаскирован сладким запахом детского энтузиазма.

Так что вместо того чтобы задумчиво лизать яйца, как когда приходили другие нелепые выбирающие, я постарался. Идеальный пес для идеальной Семьи. Я хотел, чтобы они меня взяли. Я хотел, чтобы они заметили, что я был недостающим фрагментом их Семейной мозаики. Я был их компаньоном у камина, о котором они всегда мечтали.

Но как я уже сказал, это было не одностороннее прослушивание. Они нуждались во мне так же, как и я в них. У них тоже было сильное желание стереть, переписать, начать заново. Выбраться из собачьего приюта. И я был ключом. Возможно, я преувеличиваю, хотя сомневаюсь, учитывая то, что мне известно. Я был тем, чем была Шарлотта годами ранее. Их последним шансом. Самым последним.

– О, взгляните на него.

– О, дети, смотрите.

– Правда, он милый?

Заново проигрывая в голове эту сцену, я вижу, как все было в действительности. Хантеры: четыре великана, заслонявшие головы друг друга, на фоне проволочной решетки. Неловкие улыбки, возможно, молили о помощи. Я стал спасителем, вот в чем суть. Пусть я был всего лишь подросшим щенком, но я выбрал спасти их в той же мере, в какой они выбрали спасти меня. Мы спасали друг друга. Только делали мы это под ложными предлогами.

Когда дверца открылась, когда я подпрыгнул и начал лизать их лица, когда они обняли меня, я ощутил облегчение, но не понял, что они тоже его ощутили. Они получили еще один шанс на свободу. Еще один шанс быть счастливой Семьей.

Но еще до того, как первые слюнявые собачьи поцелуи обсохли, уже по дороге из собачьего приюта, они, должно быть, почувствовали, что их шанс начал угасать. Должно быть, они поняли, что он остался позади, где-то в пустой железной клетке.

Бабушка Маргарет не была внешней опасностью, но легче с ней не становилось. В этом не было сомнения.

С тех пор, как она прибыла с хозяйственными сумками и тысячей запахов, вся атмосфера в доме поменялась. Думаю, так было в основном потому, что она принесла с собой память о дедушке Билле. А память о нем оказалась гораздо более опасной силой, чем был этот хрупкий старичок. Каждый прием пищи, каждая телепрограмма, каждая фраза, вылетавшая изо рта любого члена семьи, разжигала искру воспоминания. И, схожим образом, каждая улыбка или смешок считались признаком неуважения.

В вечер прибытия она присоединилась к Хэлу в комнате с телевизором, где он смотрел свою любимую передачу. Она постепенно начала обозначать свое присутствие, производя серию долгих и намеренно тяжелых вздохов. Хэл пытался ее игнорировать и преуспел. До тех пор, пока вздохи не стали перемежаться серией тщательно рассчитанных по времени и очевидно неодобрительных возгласов.

– Бабуля, с тобой все хорошо?

Она ответила тихим, недоуменным вздохом. Хэл отвернулся к телевизору. Затем, мгновение спустя, она спросила:

– По-твоему, это музыка?

Теперь пришел черед вздыхать Хэлу.

– Это музыка.

Еще один недоуменный вздох.

– Не похоже на то. Просто кричат.

– Это не крик, это рэп. Это называется хип-хоп. Это самое важное направление популярной музыки за последние тридцать лет.

На этот раз недоуменный вздох сопровождался недоуменным покачиванием головы:

– И ты правда можешь понять хоть слово из того, что он говорит?

– Она.

– Извини?

– Это женщина.

– Женщина? – она даже пахла сейчас недоумением.

– Да. Мисси Эллиот.

– Миссис Эллиот?

– Нет, Мисси. Мисси Эллиот. Она самая успешная рэперша в мире.

– Знавала я миссис Эллиот.

– Мисси.

– Но она так не одевалась.

– Боже.

– И она не была цветной.

После такого заявления большой палец Хэла резко оторвался от нижней губы.

– Нет, и она любила подобающие песни. Джона Денвера, и вроде того. Или это её муж любил? Да, верно. Он работал с Биллом на пивоварне. Только он занимался управлением. Но твой дедушка всегда хорошо с ним ладил, смеялся над теми же шутками, что и ты…

Хэл отвернулся от телевизора и его губы расплылись в невольной, сочувственной улыбке. Он погладил меня по голове.

А потом, вспомнив что-то невыразимое, бабушка Маргарет начала плакать.

– Извини, – сказала она наконец. – Я мешаю тебе смотреть передачу.

– Ничего, бабуля. Все хорошо. Я принесу тебе платочки.

И он сходил за платочками, и погладил ее по плечу, когда вернулся. Это был любящий, хоть и неловкий жест.

– Ты славный мальчик, – сказала она, мягко промокая щеку. – Такой славный. Билл всегда так гордился тобой.

Именно Адаму труднее всего давалось это новое положение дел. Видите ли, хотя он не мог этого сказать, но ему никогда не хотелось, чтобы бабушка Маргарет приехала к нам жить.

Однажды он предположил, когда дедушка Билл еще был жив, что им будет комфортнее в Доме престарелых. Я не знаю, что такое Дом престарелых, но если это похоже на Собачий приют, то понимаю, почему Кейт возразила. Бабушка Маргарет никогда бы не поместилась в клетку.

Но как бы то ни было, Адам был недоволен с самого начала. Дело было не в том, как она пахла – никто этого будто бы не замечал. И даже не в том, что она постоянно выискивала спонтанные всплески счастья, готовая переплавить их в вину. Было что-то еще. Что-то в ее присутствии в углу комнаты, что так глубоко раздражало Адама. Всякий раз как она выражала свои Спорные Суждения, Адам закатывал глаза и говорил что-то в духе: «Времена изменились», или «Не стоит верить всему, что пишут в газетах», или даже, в крайних случаях: «Маргарет, нельзя говорить такое». Но она могла, и продолжала говорить, хотя ее всегда прерывали на полуслове. В конце концов, она горевала.

– Думаю, мы слишком далеко зашли с этой мультикультурной, как ее…

– Билл считал, что этих магазинных воришек можно остановить, только если отрубить им руки…

– Как говорил Энох Пауэлл[3]…

– Гейские свадьбы, а что потом…

– Говорю тебе, Адам, эти нелегальные иммигранты…