И они опять втроем так хохотали, словно хотели перехохотать друг друга. Первым перестал смеяться дедушка, озабоченно спросил:

— Ну, а если стихи помогут лишь на некоторое время, а потом снова станет не по себе?.. Ведь дождит и дождит… Мне жалко землю. Она уже давно не может впитывать воду. Дядя Федя сказал, что этой дождине конца не будет.

— Восхитительный чай! — сказал Тимофей Григорьевич. — Итак, что надо делать, если дожди не прекращаются, а стихи уже не помогают победить угнетенное состояние?.. Тогда надо рисовать солнце!

— Рисовать? — разочарованно спросила Оля.

— Да, да! Именно рисовать! — убежденно ответил Тимофей Григорьевич. — Если солнце не показывается, а оно вам необходимо, надо рисовать его! Начали!

Первой нарисовала солнце Оля — красный круг и от него в стороны короткие широкие линии — лучи.

— Недурно… недурно, — одобрил Тимофей Григорьевич. — Сделай лучи подлиннее, и твое солнце будет к хорошей погоде.

Дедушкино солнце получилось маленьким.

— Простите, но вашему солнышку туч не разогнать, — огорченно сказал Тимофей Григорьевич. — Солнце должно быть большим и радостным! Вот! Вот! И — вот! — и он нарисовал на Олином солнце глаза и широкий смеющийся рот.

— Тише, товарищи… — прошептала Оля.

— Вот и кончился дождь, — громко сказал Тимофей Григорьевич. — Во-он и солнце показалось!

— Невероятно, совершенно невероятно, — пробормотал дедушка. — Получается, что Олино солнце помогло появиться настоящему?

И, стоя у открытого окна, они втроем громко рассмеялись. Оля была меньше всех, но смеялась громче всех.

— Рано, рано развеселились! — услышали они сердитый голос дяди Феди. — Шесть лет назад вот так же дождище перестал, а потом ка-а-ак… стра-а-а-ах, чего началося! У меня две штуки курицы чуть в луже не утопли! А потом еще и град вдарил! Корове моей чуть глаз не выбило! Нельзя на солнце надеяться! Кончайте веселиться и…

И Тимофей Григорьевич плотно закрыл окно и сказал:

— Прошу на прогулку в лес!

— Сейчас? — удивилась Оля.

— Зачем в лес? — поразился дедушка. — Там же… не просто сыро, а, так сказать, сверхсыро. Мы вымокнем!

— Конечно, вымокнем, да еще как! — весело согласился Тимофей Григорьевич. — Но мы же не сахарные! Солнце, — он широко взмахнул руками, — исполнило нашу просьбу — выглянуло! И мы должны верить солнцу, а не этому сердитому крикуну за окошком. Понимаете?

— Понимаем, понимаем… — восторженно прошептала Оля. — Мы должны верить, что солнце нас не обманет.

— Будем верить солнцу, а не дяде Феде! — воскликнул дедушка.

— Потому что! — торжественно провозгласил Тимофей Григорьевич. — Если мы будем верить солнцу, оно нас не обманет! В путь, дорогие товарищи!

Вполне возможно, вероятнее всего, это было совершенно случайным совпадением, но тем не менее факт остается фактом: с каждой минутой солнце светило все ярче и ярче, лучи его все теплели и теплели, пока не стали почти горячими.

Оля шла, впереди.

ЛЫЖИ СИНИЕ, ПАЛКИ КРАСНЫЕ…

почему все люди разные? — удивленно спросила Оля и настойчиво повторила: — Почему все люди разные? Дедушка тоже спросил:

— В каком смысле — разные?

— Ну-у-у… — почему-то недовольно протянула Оля. — Неужели не понимаешь? Ну все, все, все люди разные! Почему?

— Почему? — опять спросил дедушка. — Странный и совершенно непонятный вопрос. Все люди разные? А как же иначе? Кошки, например, тоже все разные.

— Мыши! Мыши! — радостно закричала Оля. — Мыши все одинаковые! Скажешь, нет?

— Скажу, нет. Они кажутся нам одинаковыми, потому что маленькие, а видим мы их мельком.

Они сидели за столиком в огороде и чистили смородину.

— Мыши ладно, — сказала Оля. — Но почему даже бабушки и то разные?

— А дедушки?

— Но ты-то у меня один, а бабушек две.

Дедушка строго посмотрел на Олю и грустно спросил:

— Разговор опять о лыжах?

Оля виновато посмотрела на него, кивнула и прошептала:

— Я не виновата.

— Я знаю.

И они молча чистили чернющие крупнющие ягоды, думая об одном и том же.

…Оле не разрешали кататься на лыжах, говорили, что сначала надо обязательно подрасти, прятали лыжи и палки тоже прятали.

Жалела об этом Оля очень, потому что лыжи у нее были синие, а палки красные. До того они ей нравились, что она завидовала только тем девочкам, которые катались на синих лыжах, держа в руках красные палки.

Вообще-то, Оле давно было известно, где спрятаны лыжи и палки, — в дальней комнате за шифоньером.

Несколько раз, когда дома все спали после обеда, Оля осторожно доставала свое богатство и будто бы каталась, И хотя под лыжами был не снег, а ковер, Оле все равно было хорошо, и она любовалась своими синими лыжами и красными палками.

Но потом ей становилось грустно и обидно, до того обидно и грустно, что хотелось закричать: «Да не такая уж я маленькая! Есть поменьше меня, а вовсю катаются! Я видела!»

Оля убирала свое богатство на место, садилась рисовать зиму и думала: «Все равно я будто бы покаталась на синих лыжах, в руках у меня были не какие-нибудь, а красные палки! Дома, на ковре, но — покаталась ведь! И еще буду!»

Однажды вечером дедушка навестил чуть прихворнувшую внучку, все вздумали пойти в кино и оставили их вдвоем.

— Сиди и смотри, — таинственно округлив глаза, попросила Оля, быстренько достала из-за шифоньера лыжи и палки. — Я катаюсь! Правда, здорово?

Тут дедушка посмотрел на нее долгим печальным взглядом, отвернулся и тихо сказал:

— Правда, здорово… Только больше не делай этого, пожалуйста.

Недоуменно пожав плечами, Оля убрала свое богатство на место, обиженно спросила:

— Почему? Ведь это мне так нравится… Я же не виновата, что очень хочу кататься на синих лыжах с красными палками!.. Ведь никто не узнает!

— Вот и плохо, что никто не узнает, — дедушка поморщился, будто от зубной боли. — Ведь получается, что ты обманываешь, врешь.

— Как — вру?!

— Так…

Они молчали, молчали, молчали, растерянные, опечаленные.

— Я не понимаю, — сказала Оля. — Одна бабушка купила лыжи и палки, а другая кататься не дает… Я маленькая, но лыжи-то ведь тоже маленькие! И палки!

— Я очень прошу тебя, — глухо сказал дедушка, — больше не прикасайся к ним. Когда-нибудь я тебе все объясню. И не сердись на меня. И не обижайся.

Оля и не сердилась, и не обижалась на него, но ничего не понимала. Больше к своему богатству она не прикасалась, только очень часто вспоминала разговор с дедушкой и грустно взглядывала на шифоньер.

И вот даже сейчас, жарким летом, Оля опять вспомнила о холодной, но красивой зиме и подумала: «Лыжики мои бедные, палочки мои миленькие, что же вы там без меня делаете? Я тут загораю, купаюсь, в лес хожу, а вы… А мне сказали, что и в эту зиму мне все еще нельзя на вас кататься…»

— Дедушка, дедушка! — испуганно и очень громко позвала Оля, хотя он был рядом. — А пока я здесь расту, лыжи и палки там тоже вырастут?

— Опять? — нахмурившись, с упреком спросил он. Оля кивнула, и он сказал: — Ты сама должна сообразить, что палки и лыжи, конечно, не растут.

— Хорошо, хорошо, я сама сообразила, что лыжи и палки не растут, — обиженно сказала Оля. — Тогда что получается? Я здесь подрасту, а они там останутся маленькими?

Дедушка посмотрел на нее долгим печальным взглядом, как тогда, зимой, когда она каталась на лыжах по ковру в комнате, проговорил холодно:

— Купим другие.

— Ты что?! Мои-то обидятся! Они-то думали, что я буду кататься на них! Я им обещала!

— Это лишь в сказках, — со вздохом сказал дедушка, — вещи бывают живыми, то есть думают, обижаются, ждут кого-то или чего-то. А на самом деле…