Язык общения был англо-американский, который каждый смело подминал под привычные артикуляции своего родного языка. Представляя Гонсалеса, Гошка, конечно, не преминул сказать «гениальный». У него все коллеги и друзья были гениальными или безумно талантливыми. А коллеги то же самое говорили о нем. Такое инженерно-техническое «алаверды». Но тогда вообще так было принято (дивное время!). Каждый с радостью, легко признавал гениальным своего друга, приятеля, знакомого за любое сотворенное им, или даже за одно желание сотворить что-нибудь эдакое…

Лиза оказалась за столиком рядом с Гонсалесом. Обменявшись парой формальных фраз знакомства, они перешли на испанский. Мексиканец, давно привыкший, что американцы говорят (если вообще говорят) на испанском языке инфинитивами, не в силах освоить трудные парадигмы глаголов, был поражен правильностью произношения и чистотой «кастельяно» у русской девушки. Лизе пришлось рассказать, что она получила высшее образование по специальности искусствовед, что у них в институте была сильная кафедра иностранных языков. Испанский, как факультативный, вел старый испанец Пабло Гарсиа, бывший беженец, который оказался в СССР после поражения Республики в конце 30-ых годов. Но он так и не освоил русский, поэтому с первого же урока говорил в основном только на своем родном языке. Многие ученики не выдерживали, возмущались и уходили, а Лизе такой метод понравился, она осталась и ни разу не пожалела.

– Вот, благодаря испанскому языку, я нашла здесь друга, – вежливо закончила Лиза, подняла недопитый стакан с каким-то сладким коктейлем и улыбнулась своему визави.

Гонсалес в ответ серьезно и искренне, как умеют это делать латиноамериканцы, сказал: «Я очень рад, Лиса (он сказал Лиса, поскольку в испанском нет звука «зе»), что мы с вами друзья. Я буду хорошим другом, для меня это честь».

Разговор покатился дальше. Лиза рассказала ему, что еще в Москве заинтересовалась историей доколумбовых цивилизаций и вот сейчас, пока нет постоянной работы, она ходит в библиотеку, где нашла уйму книг и научных исследований по этой теме. Особенно она увлеклась ацтекскими мифами и легендами. Ее занимала проблема соотношения народных традиций, древних мифов, языческих верований с христианской религией.

Луис, как он признался позже, был сразу очарован Лизой, ее манерой общаться, где не было кокетства, эпатажа или двусмысленности. Тем более приятным удивлением для него стало то, что русская, попав в США, увлеклась историей Мексики.

Импульсивно, возможно просто, чтобы сделать приятное другу Гошки, Лиза сказала Гонсалесу, что ей хотелось бы обработать и перевести некоторые из древних мифов на русский язык. Может быть, ей удастся что-то опубликовать.

Мексиканец и без того слушавший ее с огромным вниманием, тут же оценил эту идею как гениальную. В конце вечера Лиза и Луис были уже настоящими «амигос», друзьями, и перешли на «ты». Он принес из бара текилу, они выпили, и Гонсалес пригласил Лизу в Мексику, справедливо заметив, что надо посмотреть своими глазами на пирамиды и все, что осталось от той цивилизации.

– Может, тебе захочется еще и в Гватемалу слетать, – сказал он, а потом, нежно положив одну руку ей на плечо, второй поглаживая шелк узкого платья, натянутого на бедра, многозначительно добавил. – Там тоже есть, что посмотреть.

Возможно, приглашение было сделано на эмоциональной волне молодежной вечеринки и возникшей обоюдной симпатии. Но Лиза ухватилась за сказанное слово, и Гонсалесу пришлось его сдержать.

Сам он, хоть и был профессионально далек от темы, познакомил ее с мексиканцами, проживающими в Штатах, историками, этнографами, путешественниками. Они помогли ей составить библиографию, отобрать книги, чтобы не утонуть в море текстов, написанных об истории цивилизаций ацтеков, майи, инков, других коренных народов Америки, обитавших на Юкатане и окрестных территориях до Конкисты.

Работа пошла, а вместе с ней начался роман с мексиканцем. Тогда она впервые услышала страстные слова признания не на родном языке. Но она не вслушивалась в то, что шептал рядом мексиканец. Телам не требовалось перевода. Губы и руки были полны смыслом и пониманием. Оба они, сильные и молодые, были подобны двум хищным зверям, которые с яростным азартом отдавались вечной игре в охотника и добычу, меняясь ролями. Связь была очень сильной, бурной, но недолгой. Она закончилась так же внезапно, как и началась, по желанию Лизы. Гонсалес назвал ее уход прихотью и капризом. Но настаивать на продолжении не стал.

В дальнейшем подобную модель общения с мужчинами она приняла как основную. Перспектива долгосрочных стабильных отношений представлялась ей скучной тягомотиной, и при первых признаках таковых намерений, Лиза резко прерывала связь, никогда не пытаясь ее возобновить. «Любовь до гроба – дураки оба», – смешная «максима», вырезанная детской рукой гвоздем на штукатурке в подъезде их московского дома, служила Лизе и во взрослой жизни.

Более долговечной оказывалась чувственная, ассоциативная память. Спустя годы некий призрак когда-то очень близкого человека мог проявиться при звуках давно услышанной мелодии, благодаря проникновенному шелесту листьев, приятному холоду снежинок на щеке, узнаваемому запаху одеколона, репродукции картины, музейным оригиналом которого она когда-то восхищалась вместе с давно забытым человеком.

Иногда оставались и материальные признаки бывших любовников, их недолгого пребывания в виде подаренных книг, музыкальных кассет, милых безделушек. Какое-то время эти сувениры стояли на полках ее обычно временного жилища, а при очередном переезде кому-то передаривались или просто выбрасывались. Лишь где-то в старой сумочке накапливались единожды прочитанные и никогда больше не востребованные открытки, письма, записки, которые она получала от тех, кто любил ее. От тех, с которыми она была близка и с которыми рассталась, не сожалея об этом и не объясняя причин.

Лиза знала, что она с нежностью, если не с любовью начинала относиться к конкретному человеку, как только он уходил, удалялся от нее на достаточное расстояние, хотя бы в географическом смысле.

Сейчас от нее уходил Гошка, уходил в другое измерение, в другую «географию», уходил навсегда, и она была готова к тому, что уже после, совсем после будет очень любить его. Будет винить себя и терзаться.

Лиза честно признавалась себе, что в приобретении знаний, умений, опыта, и не только в плане секса, она во многом обязана мужчинам, тем, которые были рядом с ней, которых часто сама и выбирала. Однако, она подозревала, что и сама оказывала определенное влияние, если не на их судьбы, то на какие-то важные моменты формирования, огранки их личностных качеств. Ей это нравилось, но совсем не в силу добродетели, а из-за творческого любопытства или азарта. Она старалась открыть в каждом близком ей мужчине его сильные стороны, скрытые, как и у женщин, под слоем ложных моральных принципов, искореженного воспитания, комплексов и т. д. Часто ей это удавалось. Боже упаси, она никогда не становилась для них «Большой Ма», – нет. Пожалуй, ей органично удавалось сочетать три главные ипостаси женщины: мать, жена (подруга), любовница. Наверное, она была права в предположениях, что после нее они пытались найти именно такое сочетание у других женщин. И, наверное, они редко это находили, иначе, зачем бы они зачастую снова искали встречи с ней после неудачных женитьб, не редко во время оных, а иногда так и оставшись холостяками. Инициатором таких встреч Лиза не только никогда не была, но, наоборот, всячески противилась.

Ну, а случайных встреч не предусмотришь, как эту, с Луисом Гонсалесом.

Надо сказать, что он организовал тогда поездку в Мексику наилучшим образом. Лиза объездила полстраны, облазила пирамиды и прочитала наиболее известные исследования по теме. Результатом этого стал небольшой сборник мексиканских сказок, – вольное переложение для восприятия европейскими детьми легенд и мифов о могущественных богах дождя, солнца, земли и луны…