– Ладно, будь на связи. Кстати, тебя наши перестроечные цунами не очень задели? Помощь нужна?
– Эка, спохватился. Нет, благодарю. Все окей.
– Ну, «тагды-лады», – закончил Медведь разговор, вставив одно из своих дурацких выражений, оскорбляющих мой филологический вкус, и прибавил.
– Я буду делать тебе контрольные звонки. А ты отвечай.
– Литерный прошел узловую, – закончила я за него.
Вот с этого звонка Медведя у меня в голове как бы щелкнуло давно замкнутое реле, включилась, и заработала цепь воспоминаний.
Я садилась за руль, стояла в очереди в магазине, в толпе у входа в метро или просто шла по улицам, сидела в кафе или у себя дома перед теликом и вспоминала, вспоминала, школу, юность и свое первое замужество. Вспоминала и злилась. Ну какого черта он позвонил?
Мне пришлось вспомнить, то, что совсем не хотелось. Что когда-то давно, меня, действительно, как муху, в один момент пришибло. Я, хоть и сумела выбраться, даже кое-как расправить жалкие крылышки, была уже не прежняя Муха-Цокотуха. Это была совсем не та, уверенная и энергичная особа, которой восхищались, которой позволялось иронизировать и шутить над всеми и всем; которой все прощалось. И она, как дура-муха, поверила, что так всегда и будет.
Я давно не заглядывала в семейные альбомы, вообще не очень люблю это делать. В любом случае, с трудом, но мне удалось побороть привычку ностальгировать, а режим работы на новом канале ТВ, дикие темпы и ритмы конца 80-ых не оставляли времени на рефлексии.
Но спустя неделю после звонка Медведя, имея свободными целый день и вечер, я разгребла встроенный шкаф-кладовку, нашла старый чемодан, еще родительский, фибровый, как его называли, открыла, стряхнула пыль с тяжелых папок и альбомов заполненных фотографиями давних лет и стала разбирать их. Я быстро перелистала, переложила, не задерживаясь, фотографии родителей, которых давно уже не было на белом свете: вглядываться в их любимые лица было бы слишком тяжело. Я искала школьные фотки. Они должны были лежать все вместе. И я их нашла. Совсем немного: тогда фотоаппараты имелись далеко не у каждого. Какие-то случайные снимки, на которых меня часто и не было. Я смотрела, внимательно рассматривала, но далеко не всегда могла вспомнить, кто там стоит, улыбается в полной уверенности, что его знают и даже более того, никогда не забудут. Один любительский снимок, только один, к сожалению, был сделан во время нашего выпускного вечера. Там тоже почти никого не различишь. На снимке стояли все три выпускных десятых класса и весь состав учителей, нянечек, дворников. И еще была традиционная фотография с нашими головами – снимок профессионального фотографа, а потому довольно четкий. В каждом овале с цветочками (ну чем не надгробное фото?) улыбалась физиономия счастливого человека семнадцати лет, у которого за плечами была школа, а впереди свершения и дерзанья, потому как молодым, по велению партии, была «везде у нас дорога».
В отдельном конверте лежали фотографии, сделанные уже Крокодилом во время нашей с ним совместной жизни, счастливой и сумасшедшей. И очень короткой. Едва прожив вместе пять лет, мы разбежались, Нашлись, как всегда, доброжелатели, которые при случае передали мне его слова. А сказал он, что выполз от меня как солдат из-под танка. Не знаю, можно ли вообще выбраться из-под танка, но метафорически я бы тоже примерно так определила свое тогдашнее состояние. Только солдатом я была, конечно, а танком – он. Сказать честно, мы просто задавили друг друга, и в любом случае, от совместного проживания не приобрели, а скорее многое потеряли, не в материальном смысле. Но если душа, как выясняется, существует и является субстанцией материальной, значит, мы частично потеряли и ее. Я – точно, на какое-то время. И мне понадобился не один год, чтобы восстановить, а лучше сказать, установить новый модус вивенди.
Через неделю Медведь снова позвонил.
– Готовишься к балу? Платье у феи заказала? Слушай, я что подумал, а если нам попробовать наш джаз-бенд собрать? Ты сама, как? Смогла бы подыграть?
– Если только на флейте водосточных труб.
– Муха, когда я из тебя, во-первых, вышибу любовь к цитатам, а во-вторых, скромность? Впрочем, скромность дам – это оборотная сторона их гордыни. Я так думаю.
Последние слова он сказал, в точности скопировав интонацию известного актера из популярного фильма.
– Мишка, забыла тебя спросить, ты по-прежнему, в своем архитектурно-планировочном?
– Вестимо. Кто, как не я, лучше всех спичечный коробок в трех проекциях представит? Такие сооружения до сих пор в большом спросе. Стекла только побольше и козырьки пошире, – сказал Мишка и прогоготал смех, но мне показалось, он старался не показать горечь разочарования в своих творческих амбициях: быть вторым Мельниковым или первым российским Корбюзье. В свое время он мне так часто «пел» о музыке в камне, особенно готики. Она его завораживала. Он говорил, что это метафора джаза. Наивный чудак! Долгие годы ему пришлось лепить в основном «хрущевки». И я имела основание думать, что он не выдержит и уйдет.
Проглотив смех, Медведь сказал тихо и задушевно.
– Мушка, милая, не тревожь мое устоявшееся болото души. Нет, я так и не спрыгнул со своей кочки, сижу и даже квакаю иногда. – Помолчал, вздохнул, а потом уже другим, бодрым и радостным голосом завопил. – Зато, знаешь, я здесь в клубе при заводе организовал оркестрик. Самому-то предприятию кирдык пришел вместе с перестройкой, но клуб действует, представь! Такие ребята обнаружились классные. Я с ними и творю. Новое поколение. Может, что и выйдет. Они сами сочиняют и тексты, и музыку. Такие, знаешь, песни протеста, ну помнишь, что было когда-то в Штатах в 60-ых. А вот и до нас докатилось, и пол века не прошло. Ладно, вернемся к теме. Смотри, не вздумай спрыгнуть с проекта.
– Как можно? Процесс пошел, как сказал бы наш главный перестройщик. Я по твоей милости включила обратный отсчет, машину времени.
– А мне лично именно сейчас пока все нравится, даже то, что жрать нечего. Может, похудею в конце концов, – пошутил Медведь и заржал, как будто сказал что-то очень остроумное.
– Не, Мишань, не смей. Не выходи из образа. Ты нам нужен такой, большой, сильный и добрый.
– Ну-ну, только без сантиментов, а то зареву. Все, до встречи в эфире.
Я сидела среди разбросанных по полу старых черно-белых фотографий, снова курила, несмотря на данный самой себе зарок, и снова ощущала боль, которую медики называют фантомной. Та часть души, сердца, нервов, которая была отрублена давным-давно, вдруг, почти с прежней силой, заявила о себе. Вся эта байда любовной лихорадки, по выражению Крокодила, которая изматывала тогда нас обоих и от которой я избавилась, казалось бы, необратимо, готова была пойти в атаку, оттолкнувшись от старых снимков. Мне угрожали эти два смеющихся молодых лица, их красивые загорелые тела на сочинском пляже, их чувственные объятья и поцелуи. Это были Муха и Крокодил, это была я с Эриком Вольским.
Всю нашу компанию объединяла не только школа, но и дворы, куда выходили дома, где жили мои друзья. Вечерами мы собирались то здесь, то там. О, эти знаменитые московские дворы. Они не дожили до наших дней. А когда-то в них до поздней ночи слышались веселые детские голоса, глухие удары по мячу, музыка, песни, звуки гитары, женские крики из окон и балконов зовущие спать загулявших отпрысков. Я почти никогда не пропускала вечерние сборы во дворе. А вот Эрик Вольский, новенький и во дворе и школе, был у нас редким гостем, да и задерживался всего на несколько минут. Я и в школе его почти не встречала, да и вообще не обращала на него особого внимания, тем более он был на два года старше и их класс выпускников находился на последнем этаже. Многие из ребят вообще его недолюбливали, считая задавалой и маменькиным сынком.
Наша дружба с Крокодилом началась, когда умер его отец, известный в то время генерал-майор Вольский. В организации похорон участвовал мой отец, фронтовик, майор. Не только потому, что он тогда работал в одном ведомстве, начальником которого был генерал. Оказалось, они были знакомы с военных времен, вместе прошли и Курск и Сталинград. Отец раньше мне об этом не рассказывал.
