Всей семьей мы пошли на поминки генерала. У них была большая отдельная квартира с собственной ванной и туалетом. Обстановка в комнатах моих дворовых друзей, которые тоже, как и мы, жили в коммуналках, была примерно одинаковой: старый дерматиновый диван, давно списанный за ветхостью из канцелярий госучреждений, стулья и стол с реквизитными номерами внизу, шифоньер с давно рассохшимися, а потому не закрывающимися плотно дверцами, ну и так далее.
И вот я впервые оказалась в квартире, где были не грубо сколоченные стеллажи из простых досок, а настоящие шкафы и полки из блестящего темно-красного дерева, где широкая софа была накрыта мягким клетчатым пледом, а стулья заканчивались высокими дугами спинок. Особенно меня поразило зеркало: оно было трехстворчатым, огромным, чистым, без сколов и щербинок. Я рассматривала себя сразу в трех измерениях и стояла, не в силах оторваться от удивительного зрелища: я во весь рост, да еще видно и спереди, и сбоку, и сзади. За этим занятием меня и застал Крокодил, когда вошел в комнату, смежную со столовой, где сидели гости и печально уминали богато сервированный стол.
За своей спиной в зеркале я вдруг увидела отражение худенького белокурого мальчика, с огромными глазами и приветливой улыбкой, где пряталась легкая насмешка. Я резко обернулась и отпрянула от зеркала, как будто меня застали за воровством, заметалась по комнате, забыв, в какой стороне дверь. А мальчик стоял и смеялся. Наконец, я сообразила, куда нужно идти, сказала ему на всякий случай «дурак» и вышла. И оказалась на кухне. Здесь я снова увидела чудо. На столе стоял, приготовленный к подаче в гостиную (куда детям не полагалось сейчас входить), чайный сервиз. Такие я видела один раз только в музее: нежно розовые прозрачные чашки с золотым ободком по краю и маленьким цветочком на боку, какая-то замысловатая вазочка, полная печенья с завитушками и высокий чайник с гордо поднятым золотым носиком. Я стояла, разинув рот, закрывая его только чтобы сглотнуть набежавшие слюни. Наверное, на меня было смешно смотреть, в чем я тут же и удостоверилась, услышав за спиной смех мальчишки. Я не успела повторить «дурак», потому что он протянул мне вазочку с печеньем и сказал: «Бери, пожалуйста».
– Пойдем, я тебе еще чего-то покажу, – предложил он, когда я догрызла сухое печенье, несколько давясь под его внимательным взглядом сине-прозрачных глаз. Стараясь сохранить независимый вид, но движимая любопытством, я пошла за ним. И мы оказалась в настоящей библиотеке. Я много читала и, конечно, была записана в школьную и районную детскую библиотеку. Но увидеть такое количество книг просто в жилой комнате, я даже представить не могла. По трем сторонам комнаты высились книжные шкафы. За чистыми стеклами полок тусклым золотом светились корешки каких-то могучих фолиантов. Некоторые, не уместившись в вертикальном положении, лежали плашмя, а на обложках я увидела обнаженные торсы греческих богов и богинь. Именно в тот момент я как-то остро поняла, что мне никогда не прочитать всего, поняла ограниченность человеческих и лично моих возможностей; что жизнь, ее тайны, полностью мне так и не раскроются никогда.
С того дня мы стали дружить, а на стене в моем подъезде, конечно, появилась прорезанная острым куском кирпича «нетленка» одного из местных летописцев: «Эрик и Юлька – жених и невеста».
Я стала меньше носиться по двору с привычной компанией, предпочитая общество одного человека. Мы встречались почти ежедневно, ходили в кинотеатры, консерваторию, на выставки, обсуждали прочитанные книги. На все лето Эрик уезжал с семьей на дачу, а я, как обычно, в пионерский лагерь на три смены, где раньше мне было всегда весело и интересно. Потом я стала нетерпеливо ждать окончания летнего сезона, я хотела быть в Москве, быть ближе к Эрику.
После очередного лета, вернувшись в город, я с удивлением заметила, что Эрик превратился вдруг в высокого крупного парня, сразу выделяющегося среди наших низкорослых, худосочных сверстников. Кстати, поэтому ему и дали в нашем спектакле роль крокодила.
Я стала частым гостем у него дома. После смерти отца они остались жить в огромной квартире вчетвером: Эрик и три вдовушки, его мама, тетя и бабушка. Я уже знала, что по отцовской линии все в родне были люди военные, а вот материнская «веточка» росла на древе искусств. Крокодилова тетка была когда-то балериной Большого театра, танцевала в кордебалете. Бабка тоже была артисткой – пела в хоре Большого. А мама, получив музыкальное образование и выйдя замуж за Вольского, нигде не работала и была просто мамой. Меня всегда принимали очень приветливо, искренне, уверяя, что я могу приходить к ним, даже когда самого Эрика нет дома. И я иногда приходила. Они уже знали мою страсть к альбомам с репродукциями картин. Тексты на немецком я разбирала с трудом, но зато могла просто любоваться картинами. Там были редкостные книги со старинными гравюрами, офортами, книги по искусству, изданные в Германии еще до Второй мировой, среди них – редкая вещь, каталог и репродукции картин Дрезденской галереи до ее разрушения. Такими же довоенными, если не дореволюционными, были и огромные альбомы с прекрасно сделанными репродукциями картин из Лувра, Прадо, Эрмитажа, Русского музея. Я с благоговением осторожно переворачивала тонкую прозрачную бумагу, предваряющую появление каждой картины, и могла часами рассматривать детали портрета, пейзажа, натюрморта. Время от времени мама Эрика или тетя, подходили ко мне и, едва взглянув на картину, рассказывали о самом художнике, объясняли, почему его считают великим, спрашивали мое мнение о картине и выслушивали его очень внимательно. Теперь я могу уверенно сказать, что мой вкус во многом сформировался в квартире Вольских.
Мне нравилось здесь все. Затаившаяся в тяжелых, золотисто коричневых шторах, тишина, распластавшаяся по широким коврам, зависшая среди картин и гобеленов. Нравились ежевечерние чаепития, которые всегда были похоже на торжественные приемы, потому что на столе стояли те необыкновенные чашки тончайшего фарфора, которые я впервые увидела на поминках Вольского-старшего. Оказывается, этот чайный сервиз использовался не по случаю, а просто так, каждый день. Нравились разговоры за столом, в которых не было места для тем бытовых, вроде, где достать гречневую крупу, даже когда эта проблема, действительно, стала очень актуальна и в этой семье. Зато собравшиеся женщины могли не один час обсуждать и даже вежливо спорить по поводу, например, арабески, выполненной молодой примой-балериной, сравнивая мастерство нынешних и прежних танцовщиц. Обсуждали сомнительную необходимость изменений в хореографии старых постановок, в том числе костюмов и декораций и т. п. И все трое сходились во мнении, что появление неистового Григоровича грозит крахом столетним традициям Большого. С другой стороны, они нехотя признавали, что кое-что, действительно, немного обветшало в Большом, и любопытно будет посмотреть на перемены.
Я сидела за красиво накрытым столом в гостиной (в отличие от московской традиции, вечерний чай подавали не на кухне) и с удовольствием «растопыривала глаза и уши», по выражению Эрика. Сам он давно привык к этим чайным беседам, а потому, может быть, и не участвовал в них. Да и вообще, сфера его интересов лежала далеко от темы балета, оперы и прочих жанров искусства.
У него были другие увлечения – политика, события в мире, стране, вопросы истории, войн и революций. Он и меня старался приобщить к этому, не упуская случая заняться моим образованием. Он много читал, доставал запрещенную тогда литературу и снабжал меня этими синими, едва различимыми текстами. Надо было прочитать за одну ночь, максимум – за две. Он втягивал меня в обсуждение прочитанного, но права слова я не получала: говорил всегда он. Он хотел быть дипломатом, пошел учиться в МГИМО и блестяще его закончил.
Кстати сказать, муж тетки, дядя Эрик, обрусевший немец, тоже был дипломатом, причем, довольно известным. Он-то и приобретал, где и как только мог, книги и альбомы с репродукциями европейских и русских художников, чьи картины украшали многие музеи по всему миру. За свою сравнительно недолгую жизнь ему удалось собрать редчайшую коллекцию. Дядя был полиглотом, и его отправлен в Испанию, где он сражался вместе с другими интернационалистами-добровольцами в гражданской войне против Франко за Республику. И там, где-то на берегах Эбры он и погиб. Своих детей не было, и когда родился племянник, все без возражения решили назвать его в честь дяди.