Питер чувствует глухой укол боли в ступне, фантомное напоминание о той безумной ночи, когда он думал, что действительно поранился, и не мог избавиться от этого ощущения до самого разговора с Сэмом. Но перед ним ничего нет. Самая обычная улица. Квентин здесь, так что всё реально, и он знает, что делает.
Питер запрыгивает на стену, перелезает через ограждение балкона и тихо спускается вниз. Он отталкивается от стены в нескольких дюймах от земли, приземляется и впервые за долгое время чувствует под ногами природу: траву вместо ковра, тротуар вместо паркета.
– Ещё не поздно вернуться, – говорит ему Квентин.
Питер начинает движение прочь от здания. Вниз по улице. Навстречу фонарям, в направлении наверняка оживлённой днём улицы.
– Ты даже не знаешь, куда идёшь, – настаивает Квентин, шагая рядом с ним, немного опережая, поскольку его длинные ноги покрывают больше дистанции. – Ты потеряешься, и тогда действительно будет поздно возвращаться.
Питер догоняет его, ускоряясь. Он не собирается переходить на бег – не хочет издавать больше шума, чем следует, – но ему нужно двигаться быстрее.
– Тебе нельзя пользоваться картами. Никакого GPS. Ты потеряешься, взойдёт солнце, и тебя найдут.
Я просто случайный ребёнок, мысленно отвечает он, осознавая, что разговоры тоже создадут шум, который может привлечь ненужное внимание, и он может также беспрепятственно общаться с Квентином и этим способом. Я найду станцию метро, и тогда буду знать, куда идти. И у меня есть… он трясёт рукой, рукав толстовки съезжает, открывая часы на запястье, три часа. У меня не уйдёт так много времени.
И он оказывается прав. Питер продолжает идти, и сменяющийся пейзаж даёт ему всё больше и больше уверенности. Всё совсем не похоже на его сон: это реальный мир. Он на улице, на свежем воздухе, вдыхает неродной ему город. Никакого разбитого стекла. Никакого дыма. Никакого обмана. Да, улицы пустынны, но здания не повторяются, и Квентин молчит, ни разу не упоминает дядю Бена или тётю Мэй.
Он минует жилые дома, движется в сторону просторных улиц и идёт уже по ним. На одной из них он видит вход в метро и спускается вниз, раздвигает прутья решётки достаточно, чтобы протиснуться внутрь. Он поворачивается и пытается привести всё в такой вид, словно бы никакого подростка с суперспособностями тут и в помине не было. И спускается ниже, в тоннели.
Никаких поездов, только карта. У него есть два возможных пути, чтобы добраться до станции Юнион. Он выбирает один, и, погружаясь в абсолютную темноту, бежит.
Сперва Питер едва ли не спотыкается о собственные ноги, поражаясь чувству свободы, которое испытывает, находясь под землёй, окружённый толстыми стенами тоннеля и вдыхающий затхлый спёртый воздух, совсем не предназначенный для людей. Но вокруг никого нет, кроме путей впереди, где он может разогнаться в полную силу. Он был лишён этого две недели.
Питер бы с радостью использовал паутину, но во-первых, у него её не так много, и во-вторых, он скорее всего тут же влетит носом в землю. Но всё же он движется быстро, его дыхание не сбивается – больше нет – и он позволяет сорваться с губ счастливому возгласу, ускоряясь, стуча ногами по путям в такт ударам собственного сердца, и это, конечно, не полёты между высотками Нью-Йорка, но ему этого не хватало.
Питер осознаёт, что в какой-то момент оторвался от Квентина, но он видит его снова, когда добирается до Юнион. Свет горит, но все магазины закрыты, а редкие люди разбросаны по станции в ожидании автобусов. Он останавливается на входе, прячась в тени и прижимаясь к стене, и успокаивает себя глубокими размеренными вдохами.
Всё под контролем. Всё под контролем на… он не знает, на какой период времени.
– Ты всё ещё не представляешь, что делаешь, правда? – спрашивает его Квентин. Вот так скрестив руки на груди, он похож на упрекающего его друга. Таким взглядом на него мог мы смотреть Нед. Ну, скорее взрослый друг. Это мог бы быть…
Питер ерошит руками волосы, пальцами опуская как можно больше прядей на лоб, на глаза. Он накидывает капюшон, и тот бросает тень ему на лицо. Никто меня не узнает.
– А если всё-таки узнают?
Тогда я сваливаю отсюда обратно к Роуди, отвечает Питер, но этого не случится.
Он резко выдыхает через нос, ставя точку в своём утверждении, и затем выходит из-за угла на свет, угрюмый и сутулый подросток, буквально призрак. Никто не поднимает на него глаз, потому что все немногие находящиеся тут – уставшие и готовые к путешествию в эту безбожную рань люди.
Питер внимательно изучает каждый из пунктов отправки, делая вид, словно бы бесцельно шатается по вокзалу, отыскивает автобус на Питтсбург – отправление через девяносто минут, у него получится у него получится – и проходит мимо, делая круг по станции.
Рядом нет ни души. Питер на всякий случай отходит подальше, перепрыгивает через перильца, ограждающие автобусы, и сразу фактически вплотную прижимается к ближайшему из них.
Краем сознания он делает отметку, что сейчас должен быть в ужасе. Что раньше он паниковал в подобных ситуациях. Да, он всё делал, как надо, но его всегда как минимум потряхивало, какая-то подавленная усилием воли паника циркулировала по венам. Сейчас… ничего. Его сердце бьётся ровно.
Может потому, что сейчас в опасности только я, думает Питер. Затем, даже если я окажусь в опасности, каковы шансы, что хоть кто-то сможет мне навредить?
Это новая мысль, он останавливается, чтобы посмотреть на свои руки, переворачивает их ладонями вверх. Веб-шутеры выглядывают из-под рукавов. Он мог бы пробить дыру в стене прямо сейчас, если бы захотел. Есть… есть некоторый аспект, о котором он раньше не думал. Что, может, он действительно способен позаботиться о себе.
– Твоя проблема с Мистерио заключалась в том, что ты не мог его ударить, – говорит Квентин. Питер поднимает голову, встречается с ним взглядом. – Ты не нанёс ему ни одного удара. Он разыграл все так, что ты даже не рассматривал этот вариант.
Не сейчас, думает Питер, начиная идти по между автобусами. Когда будем внутри.
Пока он просто сидит и ждёт. Вокруг ни души, потому что сейчас едва ли четыре утра, и ещё не время. Но всё же, чем раньше они выдвинутся, тем лучше.
Питер подбегает к автобусу и на пробу кладёт укрытую рукавом ладонь на переднюю дверь. Он опускает её и осторожно дёргает в попытке открыть – ничего, но это и неудивительно. Он передвигает руку к щели между дверью и остальным корпусом. Вторая рука присоединяется к ней в поисках того, за что бы ухватиться. И затем тянет.
Его губы растягиваются в удовлетворённой усмешке, когда дверь поддаётся, и он проскальзывает внутрь, делая всё возможное, чтобы закрыть её снова. Он не знает, сломал ли что-нибудь серьёзное – заработает ли теперь механизм в принципе – но на вид всё выглядит целым. Он идёт в конец нижнего уровня автобуса, и плюхается на пол на предпоследних сиденьях.
– Это было просто, – тихо смеётся он, позволяя себе наконец использовать голосовые связки. Он подтягивает к себе колени и выдыхает.
– Слишком просто? – спрашивает его Квентин, присоединяясь к нему на полу между рядами сидений.
Нет, отвечает Питер. По правде говоря, у него до сих пор перехватывает дыхание от бега и от адреналина, что он всё это выкинул. Но будет сложнее. Скоро.
Это правда: ему придётся сойти с автобуса и пересесть на другой посреди дня в абсолютно новом городе. В Вашингтоне он по крайней мере смог бы найти дорогу обратно к дому Роуди – или, потеряйся он, Роуди или Сэм смогли бы найти его и прийти на подмогу. В Питтсбурге у него нет союзников, нет укрытия, и даже если всё получится, ему, как ни крути, придётся прятаться в автобусах на протяжении ещё как минимум двух дней.
– Сейчас по-настоящему твой последний шанс одуматься, – говорит Квентин. Он прав: Питер смотрел в расписания транспорта, когда готовился. Скоро начнут движение поезда. Ему не удастся повторить свой подземный маршрут. Солнце встанет. А он всё ещё будет в розыске, один, у всех на виду, в городе, где располагаются военные и правительство.
