Вернувшись домой, я быстро поужинал и, буквально вбежав по лестнице, оказался в библиотеке. Фотоаппарат был на том самом месте, где его оставили, хотя, признаюсь честно, я слегка побаивался, что он может каким-то чудом исчезнуть. Ощущая себя мелким воришкой, который, сделав грязное дело, радостно потирает руки, ликуя, что его не заметили, я медленно открыл резиновую заглушку на боковой панели. Находясь словно под гипнозом, так как ничем другим объяснить собственные действия просто не мог, я проверил, на месте ли карта памяти. Ее красная грань виднелась в черном провале, и выдох облегчения вырвался из груди. Она здесь…

На следующий день, вернувшись домой, я твердо решил не подниматься на второй этаж, а вернуться к работе над деревянной фигуркой гнома. Аккуратными касаниями губки нанес слой грунтовки. В принципе для дерева это было необязательно, но моему изделию предстояло находиться под открытым небом, так что оно требовало дополнительной защиты. Не уделяя особого внимания мелочам, смелыми мазками я разрисовал гнома, как мне представлялось, в классические цвета садовых фигурок. Бледно-желтое лицо, слегка красноватый нос в виде сплющенной картофелины, зеленый кафтан и ярко-синие башмаки. Колпаку досталась голубая краска, после высыхания которой я подрисовал с десяток белых полос, чтобы придать ему эффект слома под собственным весом.

Я собирался вернуться в дом, когда краем глаза заметил свет в окне первого этажа. Жалюзи были закрыты не очень плотно, и за ними угадывалось движение. Алиса была дома. Я не знал ее привычек и времени, когда она ложилась спать, но какой-то непонятный азарт, разгоревшийся внутри, намекал на то, что мне не уснуть, пока не увижу за окном ее. Прошел в столовую и один за другим погасил все светильники на первом этаже. Такая же участь ждала светильники второго этажа. Сам не понимая зачем, я даже разыграл мини-спектакль перед мертвенно-серым и безжизненным соседским окном, изображая из себя мужчину, готовящегося ко сну. Напевая под нос, не спеша разделся, убрал вещи в шкаф, чего обычно не делаю, оставляя все на спинке стула, и, почистив зубы, выключил свет. Уже в темноте я устроился на углу кровати с фотоаппаратом в руках.

Давно забытое детское чувство причастности к чему-то недозволенному охватило меня. Я вдруг вспомнил, как мы с ребятами, сидя на пыльной, выкрашенной толстым слоем уже сморщившейся зеленой краской лавочке, бросали косые взгляды на девчонок постарше, сидящих напротив. Высокие и, как нам казалось тогда, ангельски красивые, они беззаботно болтали, не обращая внимания на наши жадные взгляды, украдкой впивающиеся в приоткрытые короткими юбками бедра.

С той же жаждой новых открытий неизведанного и прекрасного сидел и я. Ладони потели от волнения, и приходилось то и дело вытирать их об одеяло. Это было и забавно, и глупо одновременно. Физик, нобелевский лауреат, восемь лет на «женской диете» с практически полным отсутствием сексуальной жизни. И вот этот коктейль смешался в чаше Лос-Анджелеса, и я пью его залпом, забывая обо всех внутренних ограничениях, что долгими годами наслаивались на меня, образуя сложный торт нравственности.

И мне нравится этот коктейль! Я поерзал в складках одеяла, устроившись поудобнее, и задумчиво уставился на узкую щель между штор. То, что я делал и в чем боялся признаться сам себе, было не столько постыдным занятием, сколько действием, срывающим с меня зажимы. Я становился свободным, и тонкой нитью сквозь желание наблюдать за Алисой протянулось вернувшееся стремление жить полной жизнью. Одеваться, выглядеть не только хорошо, но и молодо, быть просто-напросто здоровым и иметь возможность в любой момент сорваться и прыгнуть с тарзанки, покататься на серфе или нырнуть с аквалангом.

Все последние годы, несмотря на хороший заработок, я жил как старик: работа, дом, ужин на скорую руку, а единственными развлечениями стали резьба по дереву и виски с ледяной крошкой. И как-то незаметно, шаг за шагом, я шел к жизни замкнутого профессора. Оставалось добавить только «сумасшедшего» – и все, картина закончена. Так бывает, когда набираешь вес: вроде все такой же, ну, на размер поправился, что уж там, а потом смотришь на себя в зеркало, открываешь старый фотоальбом и ужасаешься, как так могло случиться.

Я кажется, задремал, погруженный в самокопание и объяснение собственных поступков. Фотоаппарат соскользнул на пол, но не ударился, а повис на ремешке, закрученном вокруг запястья. Я встрепенулся, открыл глаза и тут же увидел свет в комнате за окном. Он был не приглушенный, как в прошлый раз, а самый обычный, позволяющий в объектив разглядеть все, что было заметно в проеме штор.

А заметно было вот что. Белый платяной шкаф, точнее дверца того самого шкафа, передняя часть которого представляла собой зеркало в человеческий рост. Чуть ниже виднелся угол уже расстеленной постели с кремовой простыней, поверх которой Алиса разложила джинсы, аккуратно свернутую блузку. Зеркало позволяло лицезреть чуть больше, показывая глубь комнаты. Алиса сидела на кровати, поджав одну ногу, как в позе для медитаций, и совершала какие-то манипуляции.

На ней была белая спортивная футболка с непонятным геометрическим рисунком на груди и синие трусики с красной оторочкой. Я хорошо видел это в отражении. Мне вдруг стало неуютно, и, с презрением отложив фотоаппарат в сторону, я вытянулся на кровати.

– Какой же ты придурок! – прошептал я в пустоту спальни.

Спальня молчала, а вот внутренний предательский голосок требовал вернуться к созерцанию соседнего окна. Я решил, что если увижу что-то интимное или неподобающее, то тут же прекращу это недостойное занятие, а руки тем временем выкручивали объектив, максимально приближая подрагивающее изображение. Всмотревшись в окуляр, я наконец понял, что именно она делает. Али наносила какой-то полупрозрачный состав, похожий на гель, размазывая его по загорелым ножкам, а потом медленно втирая в кожу.

Она плавно поднималась к трусикам, затем спускалась вниз, к икрам, и, немного массируя их круговыми движениями, вновь поднималась к бедрам. Мне почему-то казалось, что крем этот пахнет яблоком, таким кисло-сладким, немного недозревшим, сок которого обычно заставляет человека сморщиться после первого укуса, и лишь потом его можно есть, не морщась от излишней кислоты.

Я мысленно приказал себе отложить фотоаппарат и какое-то время просто смотрел на призывно светящееся окно, не вглядываясь в детали, а просто любуясь задумчивым и сосредоточенным лицом с упавшей на лоб челкой. Иногда было заметно, как Али морщит лоб, когда спускается к тонким лодыжкам. Потом она выпрямила спину, натягивая рукой футболку, и между ее плотно сжатых губ показался кончик языка.

Встав с постели, она подошла к зеркалу, я вновь схватил фотоаппарат и прильнул к резиновому наглазнику. Оттянув трусики большим и указательным пальцами к центру и приподняв их к пупку, словно имитируя откровенный купальник, Алиса изучила результат только что проделанной процедуры, придерживая футболку на животе другой рукой. Щелк. Оставшись довольна результатом, она повернулась к зеркалу спиной и изучила ягодицы, проводя по ним рукой, словно пытаясь понять, насколько ровно лег нанесенный гель. Щелк.

Наконец, оставшись, по-видимому, довольна внешним видом, Алиса убрала с кровати полотенце, на котором сидела, зеркальце и прочие вещицы и погасила свет, оставив гореть лишь слабый светильник. Я сидел, отрешенно глядя на окно, вспоминая только что подсмотренные картины, мысленно перелистывая их и возвращаясь обратно в тот день, когда увидел Алису обнаженной. Светильник она погасила далеко за полночь, а я все продолжал вспоминать ее оттянутые пальчиками трусики и блеск загорелой кожи.

В пятницу по расписанию у меня было всего два семинара. Освободившись, я направился на обед с Петром Калугиным, коллегой по кафедре, после чего мы собирались поработать и зайти на полчасика в бар. Машину я оставил у дома и намеревался вернуться за час до назначенного Алисой времени. Пообедали в недорогом мексиканском ресторанчике и вернулись в пропахшую маслом и дымом от сварочного аппарата лабораторию. Сегодня нам предстояло закончить последнюю работу, а значит, не за горами очередная премия.