Однако сплетникам пришлось примолкнуть, когда мать художника отвела невестку в храм и официально сменила ей прозвание. Была Забияка – стала Ласточка. Кого попало в честь духа-хранителя не нарекут. Семья Бай обожала ее – и свекровь, и свекор, и совсем еще юная золовка. Поди попробуй дурным словом Ласточку тронуть – не с ней одной, со всей семьей дело иметь придется. Проще уж отступиться и сделать вид, что никто никогда ничего такого и не говорил вовсе…

Поэтому даже насмешник и пошляк Нин не осмелился отпустить под видом шутки какую-нибудь очередную пакость, а всего лишь спросил оторопело:

– Это почему это к нам?

– По разнарядке, – ответила Ласточка Бай как нечто само собой разумеющееся. – На наш дом выпало.

– Так ведь это… а муж твой как же? – не понял толстяк Фан.

– А у мужа работа срочная, – так же спокойно произнесла Бай. – Ждать не может.

Это было понятно. Роспись фарфора – дело тонкое, и требует не только верного глаза и руки с понятием. Если роспись подглазурная, по своей воле ее не остановишь. Да что там остановишь – чуть промедлит рука, чуть задержится кисть, и после обжига краска окажется в этом месте ярче и гуще, чем нужно, а то и вовсе безобразное пятно объявится. Отложишь работу не ко времени – потом не вернешься, неверно краска ляжет. Нельзя срочную работу художнику отложить, чтобы по улицам обходом таскаться – все как есть загублено будет.

– Ну, это дело понятное, – пробасил Гань. – Если срочная работа, тогда никак.

– Сегодня я за него, – объявила Бай.

– Тю, – махнул пухлой рукой Фан. – Женщина…

Стражник Лан расхохотался.

– Это ты Забияку не знаешь и плюх от нее пацаном не огребал, – простонал он, давясь смехом. – Если где надо порядок навести, она трех таких, как ты, стоит, а может, и четырех.

Не только Фан, но и все остальные порядком растерялись. Но ведь они и в само деле не знали Забияку – кроме разве что Нина. Судя по его кислой физиономии, он отлично помнит, как собрал таких же, как он сам, чистеньких сытых подростков, чтобы избить ребят из Подхвостья, потому как слишком много о себе понимать стали – и как Храмовая Собака, Дылда и Забияка отлупили находников. Те бежали от их ватажки быстрее собственного визга, причем Нин был вынесен прочь как раз крепкими кулаками Забияки. И Лан был готов голову позакладывать, что она и теперь может повторить тогдашний подвиг. Ну и что же, что ее прозывают сейчас Ласточкой? Боец она крепкий. Ну и что же, что женщины дозором не ходят? Это ведь еще смотря какие женщины!

– Ну что, Ласточка, – все еще смеясь, спросил Лан, – если кто будет щеночков пинать, ты его приструнишь, верно?

– Верно, – отозвалась бывшая Забияка. – Да ты не бойся, Дылда, я тебя в обиду не дам.

И что на такое можно сказать? То-то и оно, что ничего. Да и недосуг лясы точить: и без того задержались, еще немного промедлишь, и быть невиданному непотребству – полуденная стража примется лупить закатную. И кто их к порядку призывать будет?

Пересменка совершилась быстро. Вскорости полуденная стража с чистой совестью разошлась по домам, и в обход отправилась закатная, вооружившись, как водится, самой разномастной боевой снастью – от дубинок до тупых коротких копий и даже почему-то невесть откуда взявшимся здоровенным пожарным багром. Багор, естественно, достался Ласточке. Меч полагался только стражнику Лану.

Несмотря на туманную ночь, поутру развиднелось. День выдался жаркий и безоблачный. Небо еще задолго до полудня налилось густой спелой синевой. К началу трилистника Волка жара и не думала спадать. Первым начал потеть и пыхтеть толстяк Фан. К исходу первого листа даже бывалый Лан то и дело утирал лоб, искоса поглядывая на Ласточку: вот кому палящее солнце было нипочем. Она шла прежним широким ровным шагом, успевая на ходу пересмеиваться и перешучиваться не только со всей закатной стражей, но и с прохожими, и с владельцами лавочек, попадавшимися на пути, и от ее шуток жара казалась не такой изнуряющей. Вот кому и в самом деле место в страже! Рисовальщик Бай за один лист спекся бы в пирожок, раз уж и покрепче его парни едва не сомлели – а Ласточка и сама держится, и других подбодряет. Нет, вот когда разнарядка опять выпадет по жребию на семью Бай, Лан и думать долго не будет, а сразу Ласточку в обход позовет!

И все же то один, то другой все чаще сбивался с ноги и отставал. К середине второго листа не только Фан еле плелся, а до сумерек, несущих долгожданную прохладу, было еще далеко: летний день длинный, это ночь коротка, не видать, как и миновала. Ясно было, что если не дать людям передышку, то еще до исхода смены закатная стража из обходящей город дозором превратится в обползающую. И Лан, подумав немного, изменил привычный порядок обхода и повел отряд не в глубину ближайшего квартала, а к реке.

Потом он не раз думал, как повернулось бы дело, окажись день не таким жарким…

Река дышала влажной прохладой, однако набережная в этот час была пустынна: время для прогулок и лодочных катаний еще не наступило.

– Отдыхаем, – скомандовал Лан.

Люди приглушенно загомонили, радуясь передышке. Лан к их разговору не прислушивался. Он тоже наслаждался мимолетной свежестью, тянувшей от воды, ни о чем не думая и не глядя по сторонам. Поэтому внезапный оклик застал его врасплох.

– Слышь, обходящий, – позвал его Гань, – а что это там такое?

Его огромная ручища указывала на темное пятно в речных волнах.

– Собака дохлая, что ли? – предположил Фан.

– Вот еще не было печали, – сплюнул Нин.

Нин был прав, пусть Лану и неприятно было признавать его правоту хоть в чем-то. Но ведь и в самом деле: какой-то умник собаку дохлую в реку выкинул, а у кого об этом голова болеть должна? Ясное дело, у стражи. Собаку следовало выловить, опознать и наложить на нерадивого владельца штраф – чтобы впредь неповадно было. Приятное занятие, нечего сказать.

Пятно между тем приближалось. Лан пригляделся и ахнул.

– Не собака это! Там человек!

Теперь уже все, даже близорукий Ао, ясно видели, что течение несет к ним человека. Именно течение – сам он не шевелился.

– Все едино мертвый, – выразил общее мнение Фан.

– Все едино вытащить надо, – возразил Лан.

– Так ведь штука нехитрая, – встрял Нин. – Сейчас его течением поближе принесет, багром его зачалить, и дело с концом. Эй, Ласточка, багор сюда давай!

Ласточка протянула багор – но не Нину, а стражнику. Лан и принять багор из ее рук толком не успел, а она уже подоткнула юбку повыше и шагнула с парапета в воду.

– Эй, Забияка… ты это что… куда ты? – оторопело воззвал Лан, отчего-то ощутив себя не стражником, а прежним Дылдой.

Но Ласточка не ответила. Она плыла мощными гребками, и течение оказалось не в силах с ней совладать.

– С ума сошла совсем… – сипло сообщил наступившей тишине Фан.

Лан, вновь из Дылды ставший стражником, уже отложил багор и перевязь с мечом и шагнул к воде – но Ласточка как раз оказалась возле парапета.

– Тащи, – сказала она, приподымая утопленника, и Лан подхватил тело и потянул его на берег.

Следом на парапет выбралась Ласточка, мокрая насквозь и оттого некрасивая до смешного. Но никто и не подумал смеяться.

– Дурная ты, Забияка, – укорил ее Лан. – А вот если бы ты утонула?

Женщина не ответила ничего. Она молча склонилась над утопленником.

– И чего там смотреть? – не выдержал Нин. – Мертвяк, он мертвяк и есть. Сама же видишь, синенький уже.

Ласточка не обратила на его слова никакого внимания. Она перекинула утопленника через колено и резко, энергично нажала на его спину.

– Да брось ты, – увещевал Нин. – Ясно же, что мертвый. Вон, видишь, у него и голова разбита. Небось ударился в воде обо что-то, потому и утоп.

Разбитую голову видел и Лан. И понимал, что так удариться головой самому невозможно. Этого человека ударили по голове. Так что утонул он не сам. Ему в этом помогли.

Дело выходило до крайности скверное. Не просто утопленник – убитый!