Затем Виктор уехал в Алма-Ату на съемки фильма Рашида Нугманова «Игла», где играл главную роль.

– Несколько раз она приезжала ко мне в Алма-Ату во время съемок, – рассказывал Виктор. – Жили мы тогда у брата Рашида… Все это ужасно сложно, требует от нас бесконечных поездок, но я готов на все, готов делать что угодно и ехать куда угодно, лишь бы быть с нею.

У меня всегда было ощущение, что Виктор ищет внутри себя что-то важное, чего ему недостает. Не думаю, что он знал, что это важное в нем есть, и этот поиск, это ощущение пустоты разъедали его. В нем постоянно шло какое-то брожение, и Наташа стала той самой пробкой в бутылке, которая не давала его вину скиснуть.

– Почему ты ничего мне не говорил раньше?! – воскликнула я.

– Мне очень хотелось тебе рассказать, но ведь почти весь восемьдесят седьмой год тебя здесь не было из-за проблем с визой. Ну и когда тебя наконец впустили, я не считал, что это та история, которой нужно морочить тебе голову, – ведь ты была полностью занята свадьбой. Джо, я знаю, насколько для тебя важно, чтобы наша группа держалась вместе, и как непросто тебе будет смириться с этими переменами. Я не хотел нарушать твое счастье.

– Да ты что, с ума сошел?! Ты нашел то, что все мы ищем! Я ужасно, ужасно за тебя рада!

Я на самом деле была рада. Больше всего на свете я хотела, чтобы мои друзья были счастливы – и Виктор прежде всего. И все же, расставшись с ним в тот вечер и шагая в одиночестве по улице, я почувствовала, как в груди у меня зарождается страх. Виктор прав – я не люблю перемен и боюсь их. Я привыкла чувствовать себя частью чего-то большого и целого, а теперь это целое рассыпается на множество мелких кусочков; каждый из тех замечательных парней, которых я так любила, плывет в свою сторону, а я на этом ветру перемен лихорадочно пытаюсь удерживать свои паруса и свой курс.

Всю ночь я крепко прижималась к Юрию, это давало мне ощущение безопасности и стабильности. Заснуть я не могла и, глядя в окно, наблюдала, как с приближением утра чарующая тьма звездного неба тает и как оно расцветает новыми красками. Эти новые цвета были совершенно другими, но они были прекрасны.

Прилетев домой и едва успев войти в свой съемный домик в каньоне Беверли Глен[7], я сразу позвонила в Нью-Йорк.

– Привет, – переводя дыхание и выпутываясь из ремней многочисленных сумок, проговорила я. – Я жду Бориса Гребенщикова.

Четыре года я ждала приезда Бориса в мой родной город, четыре года представляла, как повезу его вверх по Малхолланд[8] и промчу по Родео-драйв[9]. В России он уже пользовался огромной популярностью, а теперь вот-вот должна была исполниться и его мечта записаться на Западе. В кармане у него была месячная виза в Америку, в первую очередь он летел в Нью-Йорк, но должен был добраться и до Города Ангелов.

Борис стал первым из моих друзей, чья нога ступила на американскую землю. И хотя от работы над его американским альбомом я была отстранена, на моем отношении к нему это нисколько не сказалось, и больше всего на свете мне хотелось увидеть его реакцию на страну, о которой он мечтал всю жизнь. Он так много знал об Америке и ее культуре, много больше других, и мне ужасно хотелось увидеть, насколько реальная страна будет соответствовать сложившемуся у него в голове представлению. Я знала, что ему виделись огромные пространства, голубое небо, обрамленные глубокими лесами и желтыми пустынями города, в которых жили любимые им поэты, писатели и философы: Аллен Гинзберг, Джек Керуак, Ричард Бах[10] и Роберт Хайнлайн[11]. Он впитал в себя бесчисленное количество информации из западных музыкальных журналов, попадавших к нему в руки то ли по каналам черного рынка, то ли привозимых в Ленинград западными друзьями. Он прекрасно знал западный рок и слушал множество групп, о которых большинство американцев не имели ни малейшего понятия. И вот, наконец, он увидит страну, из которой появилось все то, о чем он так много читал и так много слышал.

Мне, наверное, не стоило удивляться, когда я вдруг узнала, что советские власти потеряли какие-то документы Бориса на выезд. А он еще даже не вылетел! Как они могли тормозить Бориса как раз в то время, когда Горбачёв был в Вашингтоне на своем вот уже третьем саммите с Рейганом?! Ну, наверное, в точном соответствии с пословицей «кот из дома, мыши в пляс». Мышами, затеявшими свою зловещую игру, в данном случае была старая гвардия Политбюро и ЦК КПСС – твердокаменные аппаратчики прежней закалки, изо всех сил старавшиеся удержать как можно больше земли, уходящей у них из-под ног под влиянием освежающей весны горбачевской гласности. Один из них – министр культуры Захаров – по-прежнему яростно и публично хаял рок-н-ролл. Тот самый Захаров – со злобным оскалом матерый волк, которому в апреле 1987 года я отправляла телексы о концертах Боуи в Москве и о пожертвовании фирмой Yamaha Ленинградскому рок-клубу инструментов и музыкального оборудования на 25 тысяч долларов. Тот самый Захаров, который полностью игнорировал не только меня, но и конгрессмена Энтони Бейленсона, писавшего ему о моих визовых проблемах. Советские чиновники были старые сторожевые псы, и новых приемов у них в арсенале не было. При необходимости они вновь извлекали из загашника старые трюки с визами и паспортами, а любые попытки побороть их подрывную деятельность сталкивались с непробиваемым «Радио Тишина». Не случайно, наверное, и свой американский альбом Борис назвал Radio Silence.

– Джо! – радостно закричал он, когда я наконец увидела его на фоне лос-анджелесских пальм. – Я уже и не чаял когда бы то ни было выехать из России!

– Так что же случилось? – нетерпеливо спросила я, едва выбравшись из его объятий.

– Ну, надо сказать, я с самого начала не питал особых надежд на то, что меня выпустят. Я уже был в Москве, полностью готовый к поездке, когда мне вдруг говорят, что мои документы потеряны. Ну что ж, я всего лишь пожал плечами и подумал: о’кей, обратно в Ленинград, обратно к музыке.

Я чуть было не расхохоталась, услышав обычное для Бориса дзенское отношение к жизни. Он был как глыба на дне океана, непоколебимый в своем теплом и уверенном спокойствии, несмотря на бушующий вокруг и у него над головой шторм.

– Хотела бы я иметь твое самообладание, – говорю я. – У меня бы точно крыша поехала.

– У тебя она и так поехала, – с ехидной улыбкой ответил он.

В Нью-Йорке у Бориса уже была короткая встреча с главой компании CBS Уолтером Етникоффом[12], а в Лос-Анджелес он приехал говорить с Дэйвом Стюартом о продюсировании своего альбома[13]. Для меня сам факт того, что я вижу его здесь, на моей половинке Земли, был из области совершенной фантастики. Сам он все происходящее вокруг воспринимал с присущим ему спокойствием и уравновешенностью, но и по сей день мне хотелось бы знать, как чувствует себя человек, безвылазно проживший 34 года в России и вдруг оказавшийся в окружении того, о чем он мечтал всю жизнь.

Я повезла его в Guitar Center Hollywood – крупнейший и самый знаменитый в Лос-Анджелесе гитарный магазин – и смотрела, как с горящими от возбуждения глазами он рассматривает сотни висящих по стенам гитар. Инструменты и аппаратура были постоянным предметом жалоб и стенаний русских рок-музыкантов, а здесь их было столько, что хватило бы на целый год концертов. Затем мы отправились в супермаркет Gelson’s в Беверли-Хиллз, где у матери была расчетная карта, и я велела ему покупать все, что ему захочется. Он удивленно бродил вдоль рядов свежих овощей и фруктов, не только сезонных, но и привезенных со всего мира, а потом застрял в нерешительности, пытаясь сделать выбор между двенадцатью сортами яблок. А разнообразие сортов кофе и вовсе повергло его в замешательство. Я никогда не видела его таким – настолько выбитым из колеи и своей привычной зоны комфорта. Этот человек, без малейших колебаний противостоящий своему собственному государству, создающий в подпольных условиях музыку, пробуждавшую в молодежи чувство протеста, оказался вдруг сражен открывшимся у него перед глазами огромным выбором кофе. Если я, приезжая в Россию, считала безумием, что кофе у тебя может быть только одного сорта, то он искренне не мог понять, зачем в магазине иметь выбор из сотни сортов.