Так и так, дорогие Кэти, вовсе я не из Майами, хотя мы каждый год ездили туда на каникулы. Я из Нью-Гемпшира, там мой отец был известным хоккеистом и тренером. До моего рождения он выиграл Кубок Стэнли за Торонто. Когда я была маленькой, он тренировал защитников «Бостон Брюинз», а когда я пошла в детский сад, стал тренером университетской команды.

Если они не помешаны на хоккее, их лица к этому моменту будут заинтересованными, учитывая, сколько крутых спортсменов я должна иметь (и имею) в знакомых за все эти годы.

К тому же мой отец создал благотворительный фонд, чтобы дети из бедных семей во всей Новой Англии могли заниматься хоккеем бесплатно. Какая щедрость, не правда ли?

Особенно учитывая, что мой папаша был – и остался – сверхагрессивным мудаком. Но в хоккее за это только платят больше. Так или иначе, все у него – и у меня – шло гладко, пока около года назад мальчик из соседнего города не решил покончить с собой.

Если бы я рассказала об этом вслух, лица Кэти начали бы хмуриться, независимо от того, читают ли они центральные газеты.

Этот мальчик – его звали Чед – оставил пред-смертную записку. А в записке он поведал миру, что мой отец регулярно насиловал его с тех самых пор, как Чеду исполнилось двенадцать.

На этом месте любая уважающая себя Кэти рванула бы от меня подальше. Ее изначально теплое отношение ко мне не выдержало бы такой бездны. И не важно, что о предполагаемых преступлениях собственного отца я узнала, как и все, из «Нью-Йорк таймс».

За этот прошедший год я поняла, что такое дурные новости. Они не приходят быстро, как в кино. Это не просто полночный телефонный звонок, не стук в дверь во время ужина. В реальной жизни дурные новости вязкая штука, они надвигаются медленно. Полночный звонок – лишь преддверие дальнейших прелестей. После него к дому подъедет один телевизионный фургон, потом два. Потом десять. И даже когда они уедут, это будет лишь временная передышка. Потому что потом еще три мальчика выступят с такими же заявлениями. И все начнется по новой.

Когда я сказала Кэти, что училась дома, мне почти хотелось, чтобы это было правдой. В прошлом году у меня осталась одна-единственная подруга. Всего один человек был на моей стороне, тогда как весь город отвернулся от меня. И хуже того. Не важно, что это не меня обвинили в преступлениях. Никто, кроме моей подруги Энни, не хотел сидеть рядом со мной. Я за весь год не была ни на одной вечеринке, ни на одном сборище, потому что была отверженной. Хоккейная команда проголосовала за отстранение меня от капитанства, хотя двумя неделями раньше меня выбрали единогласно.

Даже тренер стал отдавать предпочтение младшим вратарям (если только мы не проигрывали. Тогда он ставил меня без угрызений совести).

Год назад моего отца арестовали, предъявили обвинение в худшем, наверное, преступлении на свете. И пусть я ничего не знала – и до сих пор не знаю, что случилось на самом деле. Я была отродьем извращенца, из дома извращенцев. И любой житель города рисковал запачкаться, если бы относился ко мне нормально.

Вот почему летом я пошла в мэрию и подала заявление на официальную перемену имени. А потом, получив документы, позвонила в приемную комиссию Харкнесса и сообщила свои новые данные.

Шеннон не стало, родилась Скарлетт.

Конечно, оставалась возможность, что меня узнают в лицо и выгонят. Тут я ничего не могла сделать, разве что изменить внешность до неузнаваемости. К счастью, в Харкнессе учился только один парень из моей школы. Он был на два года старше, и я почти не знала этого Эндрю Башнейгела – помнила только, что он порядочный ботан. А поскольку в Харкнессе на бакалавриате училось 5000 человек, а я никогда толком не общалась с Эндрю, риск был минимальным.

Собственно, выбора у меня не было.

У Скарлетт Кроули нет ни странички в Фейсбуке, ни аккаунта в Твиттере. Если погуглить мое новое имя, найдется очень мало. Существует только некая миссис Скарлетт Кроули, которая преподает алгебру в восьмом классе одной из средних школ Оклахомы. Ученики, похоже, от нее не в восторге, если посмотреть, что они пишут о ней в Твиттере.

Но если стоишь перед выбором, кем быть – зловредной училкой, которая любит задавать тесты без предупреждения, или дочерью самого известного в стране подозреваемого в педофилии, что лучше?

Я предпочту алгебраичку.

Скарлетт

Отлично, колледж. Давай приступим…

Приятно было под сентябрьским солнышком идти на самую первую лекцию. Благодаря Дню труда занятия начинались во вторник, и я искала дорогу в аудиторию, где предполагались занятия по курсу «Введение в статистику». Курс был обязательным для начинающих медиков, и я слегка его побаивалась. Пристроив свою связку книжек на пол у свободного стула, я стала смотреть на студентов, заполняющих аудиторию, как будто по их виду могла определить, хватит ли у меня мозгов, чтобы изучать предмет. Есть ли среди них другие новички? Или тут сплошные математические гении?

Результат был неутешителен. Куча тощих парней с взъерошенными волосами. И ни одной Кэти на мили вокруг.

В конце концов мой взгляд уперся в широкие плечи за два ряда от меня. Они принадлежали исключительному красавцу с густыми темно-рыжими волосами. Пока я восхищенно разглядывала его, он обернулся, застав меня на месте преступления. Я опустила глаза в раскрытую передо мной тетрадь, но было уже поздно.

К счастью, в этот момент заговорил преподаватель. Все взгляды устремились вперед, на худого мужчину в накрахмаленной рубашке. Он представился. «Перейдем непосредственно к концепциям подсчетов и заключений. Начнем».

Сжимая ручку так, что костяшки пальцев побелели, я принялась конспектировать. Через час стало ясно, что к статистике в качестве гарнира следовало бы предлагать кофе. В то время как профессор рисовал очередной график на белой доске, мой взгляд вернулся к единственному интересному человеку в аудитории.

Его волосы были приятного теплого цвета – как темная карамель с оттенком кайенского перца. Он выглядел сильным, но не накачанным, как какой-нибудь футболист без шеи. На его грудь хотелось положить голову. Я с увлечением наблюдала, как вздрагивает мышца на его руке, когда он записывает, и тут он поднял голову и снова встретился со мной глазами.

Уф. Второй раз, черт! Как неловко.

До конца занятия я не отрывала взгляда от профессора. Едва лекция закончилась, я схватила свои шмотки и рванула наружу. Следующая лекция – теория музыки – была в трех корпусах отсюда, и у меня оставалось лишь несколько минут, чтобы туда добраться. Но зал оказался вовсе не там, где должен был быть, по моим подсчетам. Пришлось откапывать карту кампуса, чувствуя себя идиоткой-первокурсницей, каковой я, собственно, и являлась. Сориентировавшись, я бросилась в нужном направлении. Когда я добежала до двери, кто-то открыл ее передо мной.

Я выдавила запыхающееся «спасибо».

– Не за что, – произнес низкий голос.

Звучащее в нем веселье заставило меня поднять глаза. Ну конечно, он – медноволосый красавчик. За долю секунды я рассмотрела веснушки у него на носу, пришла в восторг и кинулась мимо него в лекционный зал.

На этот раз я села в первый ряд, чтобы не было искушения озираться.

Бриджер

Первые двадцать минут лекции по музыкальной теории все шло прекрасно. Профессор начал объяснять, как звуковые волны воздействуют на барабанные перепонки. Естественные науки мне всегда нравились, а материал был проще, чем химия, которую я изучал на выпускном курсе. Вперед и с песней!

Но потом лекция приняла другое направление. «Когда звуки организованы в музыку, и эта музыка проигрывается медленно и в минорном ладу, слушатель нередко чувствует грусть», – сообщил профессор. Он подскочил к музыкальному центру и включил трехминутный фрагмент из «Реквиема» Моцарта.

Зазвучала музыка, медленная и тихая. Когда она начала заполнять зал, а звуковые волны отражаться от деревянных стульев и свинцового стекла окон, волосы у меня на затылке встали дыбом. «Закройте глаза», – скомандовал профессор со своей кафедры.