Я подчинился, отдавшись на волю скрипок и хора, который пел на латыни. Музыка была жуткой и драматичной. Не поспоришь. И мое сердце отдалось на ее волю. Я чувствовал себя раздавленным – все из-за того, что услышал в записи пение, в первый раз прозвучавшее больше двухсот лет назад.

Если бы я пришел на этот курс год назад, то, наверное, не был бы так потрясен. Но теперь настали непростые времена. Будь моя жизнь фильмом, саундтрек к этому году был бы написан в зловещих тонах. И я ничего не мог поделать. Мне оставалось только проглотить все это и плыть по течению.

Пение закончилось, и профессор заговорил о темпе и ритме. Я записывал, стараясь справиться с возникающей на странице незнакомой терминологией. Меня никогда не интересовала классическая музыка. Но на данный момент лучших вариантов выбора не было, а мне для окончания курса требовалось больше занятий по литературе и искусству. Такой уж он, Харкнесс, здесь хотели, чтобы я стал чем-то большим, чем сухарь-естественник. И хоккеист.

Бывший хоккеист.

В конце недели мои товарищи по команде наточат коньки и явятся на каток. Они будут тренироваться, отрабатывать броски и спорить, какую потом лучше взять пиццу.

А что буду делать я? Лопать китайскую лапшу и ковыряться в расписании, которое сам себе составил, чтобы не запутаться в своих многочисленных делах. Этот год – сплошное испытание лекциями, и временной работой, и учебой. Еще и нянькой быть приходится.

И хранителем тайн.

Невозможно сосчитать все случаи, из-за которых я мог провалиться и погореть. Я мог потерять временную работу, мог заболеть. Моя сестренка могла заболеть. Мать могла вляпаться в криминальную историю. В общем, список километровый. И даже если ничего такого не случится, положение у меня шаткое. В колледже могли раскрыть мою тайну – рыжую тайну весом в шестьдесят пять фунтов – и указать мне на дверь.

Так что, даже сидя в просторном старинном зале, в пыльной тишине одного из старейших колледжей Америки, я был на грани.

За пару рядов от меня сидела девица, которую на статистике я поймал за разглядыванием моей персоны. Теперь она сидела, оперев голову на руку, так что ее блестящие волосы упали на один бок. Была видна сливочная кожа ее шеи, и если бы я сидел ближе, наверняка не удержался бы и потрогал – проверил на гладкость.

Перед ней лежал блокнот, и она строчила в нем так, будто от этого зависела ее жизнь. По этому рвению в первый день занятий я определил: первокурсница. Можно не сомневаться.

Год назад в это время я бы смотрел на девчонок-первокурсниц, как на шведский стол в буфете, только и думая, с какого блюда начать. В прошлом году мои соседи по комнате придумали хохму: «Какой тип девушек нравится Бриджеру?» Смеяться нужно было при ответе: «Тот, что шевелится».

Говорите что хотите, но у меня имелись причины быть таким… да, паршивым бабником, будем называть вещи своими именами. Ведь я уже предполагал, куда катится моя жизнь. Конечно, я не мог предсказать всего. Понятно было лишь, что катится она по наклонной плоскости, что мамаша уже купила себе билет в ад – в один конец. Прошлый год предоставил мне последний шанс побыть беззаботным гулякой. Я воспользовался им. И ни секунды об этом не жалею.

Так что вы должны простить мне то, что я пару раз загляделся на хорошенькую девчонку, сидевшую через два ряда от меня. Потому что это все, что я мог себе позволить.

После занятий я отправился в недавно отремонтированный студенческий центр, чтобы перехватить сэндвич и немного почитать. Только первокурсники и суперботаники начинали заниматься в первый же день. Но этот семестр обещал стать самым трудным в моей жизни, и нужно было менять привычки, чтобы дело пошло на лад.

Я уселся за единственный незанятый стол. Не успел углубиться в книжку, как увидел красотку с утренних лекций – она искала свободное местечко. Глаза как у косули, выбежавшей на проезжую часть, – очень типичное выражение для новичков. Из кармана юбки, конечно же, торчал план кампуса. Я пригнулся почти до самого пола, расстегивая сумку и доставая учебник по теории музыки.

Досчитал до десяти. Потом выпрямился – как раз, чтобы увидеть, как девчонка движется к моему столу, сочтя его свободным.

Сработало за милую душу.

Когда я обнаружил свое присутствие, она встала как вкопанная в двух шагах от стола. Шея ее покраснела, и она захлопала глазами, очевидно, силясь сообразить, что делать дальше. «Черт побери. Опять он!» – читалось на ее лице.

– Да садись уже, – хмыкнул я, положив на стол сэндвич и книгу и указывая на свободный стул.

Секунда – и она поставила на стол контейнер с салатом и бутылочку диетической колы.

– Я тебя не съем, – сказал я. – Если только ты не индейка с капустным салатом и русским соусом на ржаном хлебе.

С пылающим лицом она села.

– Честное слово, я за тобой не следила.

Улыбаясь, я развернул сэндвич.

– Не сомневаюсь. Следопыты обычно так не пугаются, увидев того, кого выслеживают.

Она затрясла головой.

– Это просто… ничего такого. Странное совпадение.

– Ну, – сказал я, откусив от сэндвича. Она выглядела так мило с раскрасневшимися щеками. Интересно, чем бы еще я мог вогнать ее в краску?

– Ну… – Она взялась за вилку.

– Собираешься продолжать и статистику, и музыку?

– Наверное, – ответила она. – Только один из предметов будет в радость, а от другого я, похоже, сдохну. – Глаза у нее были необычного орехового оттенка. Настоящая красотка, но ничего от секс-бомбы. Выглядела она более серьезной, чем девчонки, на которых я обычно западал. Но ей это шло.

Не то чтобы я оценивал ее и все такое. Какой смысл?

Она сделала первый глоток колы и облизнула губы, розовый язык мелькнул, отвлекая меня от разговора. О чем я там? Ах, да. Занятия.

– У меня такая же история.

– Вот-вот, – подхватила она. – Со статистикой, похоже, шутки плохи, хотя она мне нужна – я же на подготовительном медицинском. А мне казалось, что справлюсь.

– Ага. – Я улыбнулся ей. – Значит, ты на первом курсе. И как идут дела?

– Сегодня второй день. Так что узнаю – расскажу.

– Соседки нормальные?

Она скорчила рожу.

– Могло быть и хуже.

– Смотри на это веселее. Через два года сможешь жить одна в комнате.

– Есть о чем мечтать.

Она стала ковырять салат.

– А ты? Будешь продолжать оба предмета?

– Конечно. Статистика – штука нехитрая. Просто раньше она у меня не влезала в расписание. Насчет теории музыки – не уверен. Мне нужно, чтобы занятия были во вторник или в четверг. И я думал, это простой предмет. Но теперь не уверен. Все эти интервалы и полутона. Профессор как будто забыл человеческий язык.

– Ты это серьезно? – Она откинулась на стуле, и ее майка слегка задралась. Я старался не смотреть на полоску гладкой кожи в районе талии. – Как это можно – в статистике разбираться, а в музыке нет?

– Мне кажется, что музыку можно испортить, если слишком вникать. Это как астрономия. Я когда-то любил смотреть на звезды. А теперь, когда смотрю, только и думаю, что это – красный карлик или белый гигант.

– Нет, так не должно быть, – сказала она. – Чтобы ты вдруг услышал любимую песню и стал думать: «Это бы звучало лучше в до миноре». Скорее наоборот. Ты услышишь то, чего не слышал раньше. И поймешь, почему перемена тональности в середине песни заставляет тебя чувствовать что-то новое.

– Тоже верно. Но некоторые вещи прекрасны независимо от того, понимаешь ты их или нет.

Она улыбнулась, и эффект был мощный. Из серьезной красотки она превратилась в ослепительную.

– Ну да, не важно, понимаешь или нет… Как живопись, да?

– Именно. Или как женское тело. – Я широко улыбнулся, выжидая. Точно – она снова покраснела.

Она сглотнула слюну.

– Но разве эти вещи не становятся еще лучше, если их понимаешь?

– Я об этом подумаю, Следопыт.

Она перевела на меня взгляд.

– Пожалуйста, не называй меня так.

– А что мне делать? Ты же не сказала, как тебя зовут.