Ксеркс внимал обоим советчикам и не знал, которого послушаться, но страшный сон решил судьбу Персии. В древности на Востоке снам придавали большое значение. Сон разжигал пламя войн и опрокидывал целые государства своим легким дыханием, от которого у спящего человека волосы вставали дыбом на голове.

Выслушав противоречивые советы Мардония и Артабана, Ксеркс заснул на своем троне и увидел во сне высокого человека с величественным и суровым лицом, который велел ему привести в исполнение задуманный поход, под страхом быть наказанным богами. Испуганный Ксеркс призвал Артабана и, чтобы проверить свой сон, велел ему надеть царское одеяние, сесть на трон и ждать, пока не заснет. Артабан исполнил волю царя, и призрак появился снова. Высокий человек казался еще более грозным, не повелительным только, но и гневным. Он осыпал угрозами старца за то, что тот осмеливается отговаривать царя от его предприятия, и протянул руки с раскаленным железом, как бы собираясь выжечь ему глаза.

Артабан проснулся, крича от ужаса. Он отказался от своих прежних советов, и война была объявлена. Греки, узнав впоследствии о сне персидского царя, были уверены, что этот сон был одним из тех обманчивых видений, которые Зевс посылает тем, кого хочет погубить.

Дарий расшевелил все государство, чтобы двинуть его на Грецию, Ксеркс же приподнял его до самого основания. Войско, собранное за четыре года, заключало в себе почти все известные в то время народы и племена азиатские и африканские. Говорило это войско на всех языках и наречиях, начиная от самых звучных и кончая непонятным диким говором. Всевозможные одежды и уборы пестрили его ряды. Доспехи, украшенные тонкой чеканкой, сталкивались и двигались бок о бок с военным плащом из звериной шкуры или из древесной коры.

В рядах этого войска можно было увидеть все роды оружия, начиная с благородного меча из лучшей стали и кончая первобытной стрелой с кремневым наконечником. Шествие открывали персы и мидяне в своих войлочных шапках, называвшихся кидарами. За плечом у них висел колчан, за поясом был заткнут кинжал, а все тело их было покрыто чешуйчатым доспехом. За ними шли сирийцы в медных шлемах, потрясая палицами с тяжелыми железными набалдашниками. Стройные и тонкие индусы выступали в своих одеждах из бумажных тканей и несли бамбуковые луки, как будто собирались охотиться на газелей. Эфиопы, у которых одна половина тела была выкрашена белой краской, а другая красной, кутались в шкуры пантер, а арабы — в свои длинные плащи, подпоясанные узким поясом. Азиатские эфиопы покрывали свои головы лошадиными шкурами так, что гривы развевались у них за плечами. Одни воины казались издали какими-то рыжими зверями в своих полусапогах из оленьей кожи и куртках из лисьих шкур, другие — фантастическими чудовищами, так как обувь у них была красная, а в уши они себе продевали напоминающие серьги рога. Вокруг этого бесчисленного пестрого муравейника пехоты скакали и кружились, подымал пыль, восемьдесят тысяч всадников. А за всем этим войском двигались еще бесконечные ряды племен, забытых, давно исчезнувших с лица земли, полулюдей-полузверей.

Посреди войска было оставлено пустое пространство, и в нем выступала царская стража — тысяча отборных всадников и тысяча копьеносцев. В руках у них были опущенные к земле острием копья, украшенные золотыми гранатами. Десять великолепных коней, покрытых роскошными попонами, шли перед колесницей светлого бога Ормузда, которую везли восемь белых лошадей.

Эта колесница считалась священной и недоступной: ни единый человек не смел на нее вступать. Управляющий лошадьми шел сзади, держа в руках вожжи. За священной колесницей Ормузда следовал Ксеркс, стоя на огромной, запряженной четвернею колеснице; с нее он мог обозревать все это движущееся море голов. Его окружали тысяча всадников благородного происхождения, с золотыми рукоятками мечей, и десять тысяч «бессмертных», с венками на головах. Их так называли потому, что каждый уволенный со службы или умерший человек тотчас же заменялся другим, так что отряд этот не менялся в числе и казался бессмертным. Дальше войско следовало уже беспорядочными толпами, и конец его терялся, уходя за горизонт.

Флот соперничал с сухопутным войском и силой и численностью. Ксеркс перед отплытием сделал ему смотр. Он сидел под золотым навесом своей триеры и проплывал мимо выстроившихся в ряд корабельных носов. Его писцы вели записи и насчитали тысячу двести семнадцать военных кораблей в три ряда весел, в двести гребцов и тридцать воинов и три тысячи грузовых судов с шестьюдесятью воинами каждое. Море никогда еще не поднимало такой тяжести. Нужно было производить гигантские работы, чтобы пролагать пути такому шествию. В одном перешейке, соединявшем мыс с твердой землею, был прорыт канал такой ширины, что по нему могли пройти в ряд две триеры на всех парусах. В проливе, отделяющем Азию от Европы, был сооружен мост из лодок, скрепленных канатами. Работа, казалось, была исполнена крепко и основательно: делали ее египтяне, привыкшие созидать обширные подземелья и воздвигать огромные пирамиды, но разразилась буря и опрокинула мост одним взмахом волны. Ксеркс пришел в такую ярость, как будто море ударило не по кораблям, а ему самому дало пощечину. Он велел бичевать Геллеспонт и бросить в его волны пару цепей.

— Ах ты, горькая вода! — кричали бичующие, хлеща морскую зыбь. — Вот наказание, которое налагает на тебя наш повелитель за то, что ты причинила ему вред, тогда как он не сделал тебе никакого зла. Царь Ксеркс переправится через тебя все равно, хочешь ты этого или нет, лживое море!

Вот до какого безумия может дойти человек, когда власть его не имеет границ.

Еще до Ксеркса восточные владыки наказывали иногда стихии. Один царь стал бить на жертвеннике огонь, который плохо разгорался, а про другого рассказывают следующее: он велел сделать себе трон из сандалового дерева, в который впрягли четырех голодных орлов, а над головами их повесили куски мяса. Орлы взлетели, желая схватить пищу, и поднимались все выше, унося трон и сидящего на нем царя за облака. Там царь встал во весь свой рост и пустил в небо стрелу в знак вызова. Другой царь, когда река поглотила священного коня, сопровождавшего его в походах, поклялся, что отныне женщины будут переходить эту реку по дну, не замочив своих одежд.

Целое лето все его войско работало над прорытием трехсот шестидесяти каналов; эти каналы раздробили и отвели воды реки. Она поползла по песку и не могла никогда больше собрать свои обмелевшие струи.

Мост, опрокинутый бурей, был быстро восстановлен, и Ксеркс снова двинулся со своим войском вперед.

Достигнув одного высокого мыса, он велел поставить себе на нем мраморный трон. Сидя на этом троне, он мог обозревать с одной стороны свои сухопутные войска, покрывшие весь морской берег, а с другой — движение своих судов, заполнивших весь пролив. Сначала, при виде таких сил, царь объявил, что он счастлив, но потом вдруг лицо его омрачилось и он заплакал. Окружавшие его сатрапы были так удивлены, как будто увидали, что бриллиантовые глаза какого-нибудь божества роняют слезы.

— Я плачу, — произнес царь, — потому что сердце мое стеснилось от жалости при мысли, что из всех этих бесчисленных и могучих людей через сто лет не будет в живых ни одного.

Это была одна из светлых минут Ксеркса, когда и у него появлялись глубокие мысли и человеческие чувства.

Прежде чем вступить на исправленный мост, Ксеркс сделал возлияние морю, как бы желая уврачевать раны, нанесенные ему бичеванием, и воскурил ему фимиам из золотой курильницы, которую бросил потом в волны.

Начался переход войск. Он продолжался без перерыва семь дней и семь ночей. И во все это время бич и палка разгуливали по спинам воинов; они и шли и сражались под ударами. Такое возбуждающее средство не может вызвать восторженного увлечения и вести к победе.

Свободных, гордых греков должно было глубоко возмущать подобное обращение с воинами. Один спартанский перебежчик, продавшийся Персии, на вопрос Ксеркса: «Посмеют ли греки защищаться?» — дал прекрасный ответ. Видя персидские войска, движущиеся под ударами бичей и палок, он почувствовал себя снова греком. Греческая гордость приподняла его униженную изменой душу и прозвучала в его словах: