Для верности я решил уточнить, можно ли мне уже… вторгаться в ее жизнь. Нет, мне определенно не нравится это слово — меня от него даже чуть передернуло. В ответ она фыркнула, что я давно уже это сделал — самовольно. Ах, значит, прежде чем штурмовать эту крепость, нужно у нее разрешения на это спросить? Ну, что ж, я — не гордый, я спрошу у нее разрешения. Но либо она сейчас позволит мне войти в ее жизнь, либо я сам туда… вторгнусь! До сих пор я как-то без особо льготных условий в работе обходился!
— А если я не дам тебе разрешения? — ехидно поинтересовалась она. Ну вот, я так и знал: ей просто интересно посмотреть, как я буду изворачиваться в немыслимых условиях. А если таковых под рукой не окажется, она мне их создаст. Ну, что ж, пусть пеняет на себя: я себя Анатолием не называл.
Я ответил ей, что в этом случае буду поступать согласно придуманному ею имени — а значит, не буду нести никакой ответственности за свои поступки.
И что бы вы думали? Она и в этих моих словах нашла для себя лазейку! Предложила мне сделку: она дает мне разрешение на присутствие в своей жизни, а я это присутствие с ней обсуждаю. Во всех деталях, надо понимать. С тем, чтобы она внесла поправки в те моменты, которые ее не устраивают. Ну что ж, обсуждать, так обсуждать. Вот прямо сейчас и начнем. Я с удовольствием выслушаю ее указания по поводу того, как мне вести себя во время предстоящей демонстрации трофеев. Мне вдруг стало чрезвычайно любопытно, удовольствуется ли она простым показом загадочного приобретения или велит и мне самому на ветру развеваться.
Она вдруг поставила на стол свою чашку и посмотрела на меня так, словно действительно только что распахнула мне навстречу дверь — а я в эту дверь плюнул. Опустила глаза. Прикусила нижнюю губу. Чего она молчит? Пусть лучше и дальше говорит — отшучивается, возмущается, делает вид, что совсем не то хотела сказать…
Она заговорила. Медленно. Сухо. Отчетливо. Сказала, что проболталась обо мне. Как будто я этого сам не слышал. Сказала, что не умеет врать. Как будто я этого сам давно не понял. Сказала, что имя мне очень подходит. Как будто я сам… Минуточку! Имя моему неуравновешенному темпераменту подходит — и только? А пытливый ум и утонченная изобретательность, что, другим Анатолиям достались — а я к раздаче опоздал?
Она подняла руку, не дав мне и слова в свою защиту вымолвить. Ах, она еще не закончила?!
И затем она сказала нечто такое, что я перестал вообще что-либо понимать. Я не обязан участвовать в ее жизни. Я не обязан ехать с ней. Я не обязан придумывать объяснение своего отсутствия на этой встрече — она это сделает сама. Элементарно. Без моей помощи.
С громким треском мое сознание раскололось на две части. Одна из них по инерции возмущалась той небрежностью, с которой она выставила меня на всеобщее обозрение. Другая принялась — не менее громко — возмущаться той небрежностью, с которой она предложила мне и дальше прятаться в тени и не напрашиваться на знакомство с ее друзьями. Она что, стесняется меня? Боится, что я не произведу должного впечатления на близких ей людей? Ах, ну да, все понятно: меня ведь обделили, с ее точки зрения, изобретательностью, а стихийный темперамент людей пугает!
Мне нужно было время, чтобы кое-как собрать воедино эти две вопящие благим матом части своего сознания. И время, чтобы дать им возможность выкричаться друг на друга. Чем ее отвлечь? Чем ее отвлечь?! Я вдруг заметил остатки чая на дне ее чашки. Чай! Он умиротворяет! А мое заваривание чая умиротворяет ее вдвойне! Я предложил ей продолжить чаепитие.
Себе я тоже чашку налил. Во-первых, это дало мне немного больше времени на раздумья, как теперь из всего этого выпутываться. Во-вторых, мне дополнительная порция покоя тоже явно не помешает.
Больше всего меня насторожила фраза о том, что я не обязан участвовать в ее жизни. Она, что, опять меня прогнать грозится? Вот такие поползновения лучше пресекать сразу. Вновь сев к столу, я напомнил ей, что все равно ведь с ней поеду. Так, уже хорошо — хоть с этим не спорит. Значит, я просто не обязан показываться? Ну, это я действительно не обязан. И в первую очередь, ей. А я что сделал? И хоть раз пожалел об этом? Так почему бы не расширить зону наблюдения? Мне вдруг захотелось посмотреть, как она будет представлять им меня, послушать, как она произнесет им мое новое имя…
— Я был бы совсем не против познакомиться с твоими подругами. — Но все же, как дать ей понять, что меня тоже не устраивает, что она решает мою судьбу, не учитывая мое мнение? — Если ты не возражаешь, — закончил я, отчеканивая каждый звук.
Сработало! Она вскинула глаза и просто спросила: — Тебя задело то, что я не спросила твоего согласия, прежде чем говорить об этой встрече? — И никакого тебе возмущения.
Похоже, непрямое воздействие на нее дает лучший результат. Пусть и дальше представляет себя на моем месте.
— Тебя это удивляет? — спросил я с нажимом.
Опять перестарался. Она ответила, словно отрезала: — Нет.
И что — конец разговора? Что нет? Ну что — нет? Не удивляет — признаю свою ошибку? Не удивляет — и отстань? Не удивляет, потому что я — псих неуравновешенный? Нет уж, разберемся до конца…
— Тогда зачем… — начал было я, но она меня перебила.
— Что зачем? — У нее как-то странно зазвенел голос.
Я опустил глаза, не решаясь спросить: «Тогда зачем ты это сделала?». Даже мне этот вопрос показался дурацким. Что сделала? Обо мне сказала? Назвала меня? Обещала подумать, приеду ли я? Отговорки уже решила придумать? Я опустил глаза и увидел, что она крепко сжала руки в кулаки. Точно так же, как во время того, первого разговора на этой же самой кухне. Я вспомнил, как мне хотелось тогда разжать их, прогнать из них напряжение…
Я не стал думать, нужно ли это сделать. Я не стал думать, можно ли это сделать. Я просто сделал это. Я накрыл рукой ее левый кулачок и почувствовал, как он дрожит. И понял, что никогда, наверно, не научусь понимать ее. Сейчас-то мне зачем догадываться, вокруг да около ходить, непрямые методы воздействия применять? Идиот! Можно же просто спросить, что она имела в виду; просто сказать, что мне это неприятно; просто объяснить, что мне хотелось бы равноправия; просто попросить ее выслушать мою точку зрения… А не доводить и себя, и ее до нервного срыва. Вон она уже дрожит, еле сдерживается!
Я принялся медленно, осторожно отгибать ей пальцы, — один за другим — положив затем ее руку себе на ладонь и чуть прижав ее сверху другой рукой.
— Ничего, — сказал я, обращаясь к этой, уже не столь напряженной руке. — Я просто неправильно тебя понял. Как обычно. Прости.
Она несколько раз судорожно втянула носом воздух, глядя в сторону и подергивая бровями.
И вдруг — в момент полного умиротворения (с моей, по крайней мере, стороны; после двух-то чашек чая!) — ее рука, зажатая между моими, опять дернулась. Я поднял на нее глаза и увидел, что она сидит, крепко зажмурившись, закусив нижнюю губу и мелко подрагивая от еле сдерживаемого хохота.
Уф! У меня мелькнула было жуткая мысль, что она расплакалась. А я понятия не имею, что с этим делать! Вот смеяться с ней я всегда готов. Выпустив шумный вздох облегчения, я спросил: — А сейчас что такое?
Из нее, вперемешку с хрюканьем и иканием, вылетели — как пули вслед летящей утке — слова: — Ты… вообще… представляешь себе…, на что… ты… только что… напросился?
Если она имеет в виду, что я только что напросился на ее прощение, то я вовсе не прочь испытать его в полной мере.
— На что? — спросил я, подбадривающе сжав ей руку.
— У Светки тебе придется есть! — Господи, сделай так, чтобы я опять ее неправильно понял! Задыхаясь от смеха, она говорила так невнятно, что я имел все основания на это надеяться. Но ее последующие слова развеяли все мои надежды в прах. — У нас полный отказ от угощения — это смертельное оскорбление хозяйке. И у те6я есть всего неделя, чтобы потренироваться.
И, глянув на меня, она со стоном уронила голову на руки. На мою руку, все еще лежащую на ее руке. Наверное, я должен был испытывать к ней глубокую благодарность: это движение спасло меня от полного и окончательного позора. Ощущение ее теплой, мягкой щеки на тыльной стороне моей ладони отвлекло меня в тот самый момент, когда я уже открыл рот, чтобы завопить: «Я никуда не еду!».
