Я материализовался на первом же пролете и не выдержал.

— Ты куда?

Она удивленно глянула на меня.

— В кафе.

— Зачем? — Я даже остановился, окидывая ее с головы до ног подозрительным взглядом. Опять меня кормить?!

— Но так же у нас будет еще один час, чтобы поговорить, — уже с обидой ответила она. — У тебя, между прочим, будет!

Ну ладно, если только за этим… Но ведь вчера же с чаем она меня обманула! Что же удивляться, что я теперь в каждом ее поступке подвох вижу?

Вот так и появилась у меня возможность и днем с ней говорить. И хоть в кафе мне все-таки пришлось что-то пить, я не возражал: она ведь обо мне подумала, туда направляясь, и все это время мне отдала — ни разу даже не заикнулась о своих вопросах.

Я не возражал…, хотя и должен был. Я должен был громко и настойчиво возражать против этих походов в кафе — ее подарка мне — поскольку были в них как явные недостатки, так и еще нечто, смутно меня тревожившее. Во-первых, Татьяна перестала полноценно обедать. В первый раз я, конечно, оказался без денег, но на следующий день я же успел подготовиться! И что? Она категорически отказалась заказывать что-либо, кроме того, что заказывал себе я. Не мог же я в кафе, на людях, зарычать на нее! Вот так она опять мне руки выкрутила!

Во-вторых, судя по реакции коллег, ее поведение явно вышло за рамки… ну, не знаю, просто за установившиеся рамки. Если в первый день они просто удивленно на нее уставились, то в дальнейшем к удивлению в их взглядах стала примешиваться настороженность. И не только перед обедом. Татьяна, по-моему, тоже это почувствовала: на второй день, как только я материализовался на лестнице, она вдруг резко повернулась ко мне и открыла было рот (назад, наверно, вернуться хотела), но затем встряхнула головой и даже рукой повела в мою сторону — давай, мол, иди быстрее. Похоже, перья серого утенка слетали с нее безвозвратно.

А вот следующий день — пятница — оказался полон неожиданностей. Поначалу неприятных.

В тот день в кафе Татьяна рассказывала мне о том, как впервые — уже в отрочестве — попыталась взбунтоваться против родителей и устроить дома вечеринку. Поведав мне, чем закончилась эта попытка, она перешла к описанию своих ощущений и — как обычно — замялась, не находя нужных слов. Улыбнувшись, я отвел от нее взгляд… и увидел сквозь окно Галю. Она стояла на улице, на углу кафе, пристально глядя на отчаянно жестикулирующую Татьяну. С выражением безмерной, бесконечной обиды на лице. Я напрягся. Что происходит? Это была не простая обида на случайно оброненное бестактное слово или пренебрежительный взгляд. Такое выражение появляется у человека, когда он ловит на вранье того, кому прежде безгранично доверял.

В этот момент Татьяна посмотрела в сторону окна, и Галя тут же пошла вперед, напряженно глядя прямо перед собой. Я понял, что она оказалась здесь не случайно; она пришла проверить что-то своими глазами, и увиденное привело ее к какому-то решению. Жесткому решению. Имеющему отношение к Татьяне. Придется мне за ней понаблюдать. Если она вознамерилась Татьяне жизнь отравлять… Да не может быть! Не вяжется это с тем образом, который у меня уже давно сложился — наш кандидат: или уже в работе, или на подходе. Если на подходе, нужно как-то подтолкнуть Татьяну, чтобы поговорила с ней, развеяла в ней эту мрачность саморазрушительную. Если же она уже у кого-то в работе… Черт, ну, почему мы не можем общаться?

Вечером мы, как обычно, немного побродили по улицам, прежде чем отправиться домой — опять ее идея. Я, кстати, заметил, что вместе с серыми утиными перьями с Татьяны сошла безынициативность — иногда к моей радости, иногда… не очень. В отношении меня изобретательность взорвалась в ней атомным грибом: хоть беги, хоть прячься — не укроешься. Но в этих ежевечерних прогулках была для меня двойная привлекательность. Это был последний в течение дня период моих вопросов — и было нечто завораживающее в неторопливости, бесцельности нашего продвижения в стремительно направляющейся по домам толпе…

И потом, в маршрутке, устав от многочасового сидения перед компьютером, Татьяна откидывала голову мне на руку, поднимала на меня горящие от нетерпения глаза и, жмурясь от предвкушения, начинала бомбардировать меня своими вопросами. Которые продолжались дома и затягивались до поздней ночи.

Но, правда, не в тот день.

Как только Татьяна приготовила ужин, а я — чай (я решил сам его готовить, чтобы она меня больше за нос не водила), зазвенел телефон. Татьяна вздрогнула и замерла с тарелкой в руках. Чего это она? Родители на прошлые выходные у нее были, Марина, вроде, уехала, до француза еще не меньше недели… Может, Галя? Сама на разговор решила напроситься? Вот это было бы неплохо. После третьего звонка я глянул на Татьяну с недоумением. Она тяжело вздохнула и побрела в гостиную. Медленно, словно надеялась, что у звонящего терпение закончится раньше, чем она снимет трубку. Я пошел за ней. Как по велению долга, так и из любопытства.

Она произнесла в трубку: — Да? — и тут же расслабилась.

А, Света. Ну, вот, и ничего страшного. Совсем даже наоборот: наверняка Света звонит, чтобы ее к себе пригласить. Я ведь помню, как она расстроилась, когда этот день рождения отменился; значит, это — новость хорошая. Я стал в двери, привалившись к ней плечом. Надеюсь, она недолго болтать будет — на столе ведь все остывает.

Но буквально после первой фразы Татьяна опять почему-то занервничала. Она опустилась на самый краешек дивана и, взявшись за трубку двумя руками, принялась отчаянно стрелять глазами во все стороны. И заговорила, как-то неуверенно растягивая слова — по одному ее тону слышно, что отговорки придумывает. Ага, раз про выходные что-то врет, значит, точно Света ее пригласила. Ох, как интересно! Значит, через неделю она француза ждет — да так ждет, что даже к лучшей подруге ей ехать не хочется? И что же именно не поменялось в этом отношении?

И тут я услышал: — Это… очень сложно объяснить.

За чем последовало: — Свет, давай я тебе перезвоню в конце недели и точно скажу, смогу я приехать или нет.

Что же ей так сложно объяснить — сейчас, в моем присутствии? Я так понимаю, что к концу недели она найдет для меня некое совершенно неотложное дело, которое потребует от меня стопроцентного внимания на неопределенный промежуток времени. За который она успеет объяснить Свете некую сложную проблему — ничуть не изменившуюся и связанную с ее ненаглядным французом.

Я понял, что окончание этого разговора мне лучше дослушать сидя. Я зашел в гостиную, кое-как, бочком устроился в кресле, чтобы видеть, как следует, ее лицо, и принялся вслушиваться в каждое слово.

— Ну…. в общем… да. — А это еще о чем? О чем по ее ответам догадалась Света — и что не понял я, стоявший рядом и слышавший все то же самое? У женщин в обычном разговоре ультразвуковой обмен, что ли, задействован? По чем бы мне стукнуть? Рука сама собой сжалась в кулак. Я быстро подпер им голову.

— Ан… — она бросила на меня взгляд, в котором царила самая настоящая паника, — …атолий.

Хорошо, что я сел в кресло. Хорошо, что облокотился на его спинку. Хорошо, что подпер рукой голову. Услышав это незнакомое мужское имя, я оцепенел — так хоть в удобном положении. Это еще кто такой? О чем еще я не знаю? Мне до скончания века, что ли, археологом работать? Не успел один пласт загадок раскопать — так под ним следующий, еще таинственнее?

И тут до меня дошло, что она произнесла это имя как-то неестественно — в два захода. И начала с «Ан». С «Ан»…. С «Ан»?! Это что…? Это я, что ли — Анатолий? Я вспомнил, как предложил ей как-нибудь назвать меня, и как она обещала подумать над этим. А я-то, наивный, полагал, что, раз уж речь идет о моем имени, она хотя бы спросит, нравится ли мне то, что она придумала! Но чтобы вот так, между делом, в разговоре с посторонними… Как щенка бездомного. Опять.

Не успел я отдышаться, как с дивана послышалось: — Свет, я ничего не могу тебе обещать… Да подожди ты! Я подумаю. И позвоню тебе в конце недели, хорошо? Скажу, сможем мы приехать или нет.