Услышав о том, что человек меняет внешность, попадая к нам, она тут же обвинила нас в стремлении лишить их всей индивидуальности. Пришлось мне объяснить, что все как раз наоборот: у нас люди получают возможность подчеркнуть свою особенность. Причем именно так, как они сами ее понимают. Почему?!

Нет, мне все больше нравится ее представление о нас. Отсутствие имен говорит ей о нашей безликости, наша сдержанность вызывает в ней жалость, а теперь мы еще и все на одно лицо! Ведь сто раз уже говорил, что к нам личности попадают — с полным правом самовыражаться любым доступным способом!

И вот здесь она замерла. Закрыла глаза и явно отключила слух. И растеклось у нее по лицу выражение мечтательного блаженства. Нет, женщины — это выше моего понимания! Может, их и создали из ребра мужчины, но в процессе сборки одна деталь явно поступила с другого конвейера. Голова, разумеется. Вот рассказываю ей, какие громадные перемены ждут ее в весьма недалеком будущем, какой судьбоносный выбор придется ей сделать — если не на вечность, то на очень длительный период — и что? Слушает внимательно, кивает, хмурится задумчиво… А стоило обмолвиться о возможности внешность изменить — эйфория! Остановись, мгновенье! Вон по лицу уже вижу: третью страницу мысленно исписывает — где подчеркнуть, где подправить, где в корне изменить. Так, пора ее остановить — иначе я ее потом не узнаю.

Я осторожно намекнул ей, что радикально измениться она не сможет, и опять растерялся, когда она спросила, нужно ли ей будет потом краситься.

— Господи, да зачем? — выпалил я, не подумав, и тут же мысленно поморщился. Вот сейчас я, похоже, выслушаю лекцию о безграничности совершенства и облагораживающем воздействии красоты на окружающий мир.

Но она почему-то кивнула с довольным видом. Нет, похоже, мне и потом придется с самого первого момента за ней присматривать. А то вот так сразу и доведет свое понимание совершенства до… безграничных пределов. Точно, не узнаю.

Однажды вечером я понял, что она не просто слушает меня и кивает. Она, оказывается, все мои рассказы к себе примеряла, размышляла, насколько сможет вписаться в нашу жизнь. И выводы, похоже, показались ей далеко не обнадеживающими.

— Послушай, а если меня к вам не возьмут? — перебила она мое описание процесса подготовки к новому заданию.

Ну почему…? Мне уже надоело задавать этот вопрос. Она не верит в себя или опять не верит мне? Ну, неужели стал бы я рассказывать ей все — во всех подробностях — если бы сомневался в ее пригодности? Теперь она меня в садисты, что ли, записала? Вот не буду я ей повторять, что она — абсолютно наш человек! Если она до сих пор ни в свои способности, ни в мой профессионализм не поверила… Сейчас я ей покажу неизбежность такого развития событий!

— Возьмут, — уверенно ответил я. — Из-за уникальности этой ситуации. — Она, кстати, так почему-то и не вернулась к остальным функциям ангела-хранителя. Вот самое время показать ей свои возможности во всем объеме. Чтобы не было мне больше — «все на одно лицо»!

— Каждый ангел-хранитель весьма заинтересован в сохранении личностной целостности своего человека. — Вот так: коротко и ясно. Я лично заинтересован в том, чтобы она к нам попала.

— Почему?

М-да. Похоже, получилось коротко — и не очень ясно. Это что же получается: только людям позволено душой болеть за порученное дело, а безликим ангелам — прокукарекал, а там хоть не рассветай? Зачем физическую жизнь человека хранить, она почему-то не спрашивала! Ладно, попробую апеллировать к ее ответственности.

— Да кому приятно, когда плоды его длительных трудов признаются никуда не годными?

— Ну и в чем уникальность моей ситуации?

Ей что, прямо в лоб заявить, что я ее, если потребуется, за шиворот к нам притащу — и никуда больше от себя не отпущу? Ну что ж, сама напросилась.

— Я просто не дам тебе совершить какую-нибудь глупость.

Она разозлилась. Нет, вы слышали что-нибудь подобное? Она разозлилась! Я, значит, должен спросить у нее, не возражает ли она, чтобы я приложил все усилия, сделал все возможное и невозможное, чтобы предоставить ей вечную плодотворную жизнь? А потом еще и робко поинтересоваться, не слишком ли претит ей мысль провести эту вечную плодотворную жизнь рядом со мной? А она еще подумает? Я ей подумаю!

— Я больше не оставлю тебе времени размышлять о всякой ерунде — вроде попыток взбунтоваться против моих советов, — твердо произнес я.

Судя по выражению ее лица, она тут же именно этим и занялась. Что она уже задумала? Вот пусть только попробует что-нибудь выкинуть! В охапку и на кухню — чай пить. О, кстати, вчера, когда я на нее из-за чая рыкнул — тут же молча пошла своими делами заниматься. Так я могу каждые пять минут рычать! И в охапку… Нет, с этим лучше пореже. А то если я рыкну и тут же исчезну — весь эффект пропадет.

Она вдруг тихо спросила (вот что значит твердость в голосе!): — Какой смысл в моем добродетельном пути, если ты меня по нему палкой погонишь?

Меня опять словно холодной водой окатили. Ну что у нее за привычка так разговор поворачивать, что я себя полным мерзавцем чувствовать начинаю? Не хватало мне еще до откровенного насилия дойти! Я замер. Когда понял, что действительно готов до последнего дня держать ее в охапке, лишь бы она никуда от меня не делась. Я готов до хрипоты уговаривать ее, ругаться с ней, беситься от ее упрямства, терять дар речи под ее внимательным взглядом. Готов упиваться каждой минутой этой жизни и молиться, чтобы она продлилась подольше. И потом — вечно! — перебирать в памяти каждый ее миг. Поскольку у нас ведь нет такого накала страстей. А я сюда именно за ним и рвусь. И, встретившись с Татьяной — случайно же! — я получил его в таком объеме, что теперь мне без него и жить-то не интересно. Потому я и не ушел.

— Ну, до палки я надеюсь, дело не дойдет, — проворчал я. Для порядка. И сообщил ей, что это — мое дело: указывать в характеристике, почему она совершила тот или иной поступок, или нет. Чтобы не забывала о важности моей роли в ее судьбе. И затем, чтобы не оставалось больше недомолвок, добавил: — Я намерен сделать все, чтобы получить возможность разыскать тебя потом.

Хорошо, что не успел расчувствоваться от своего мужественного прямодушия. С Татьяной искренность никогда не оставалась безнаказанной. Она тут же обвинила меня в подтасовке фактов. И не только меня. Мы все, оказывается, жульничаем! Значит, если мы просто добросовестно выполняем свою работу, то мы — безликие, бездушные исполнители; а если пытаемся повлиять на результат, то нас сразу в мошенники записывать? Может, мне вообще молчать? Многозначительно? Загадочно улыбаясь при этом?

Молчать она мне, конечно, не дала. За ней ведь только последнее слово должно оставаться, а перед этим извольте соловьем разливаться. Тема эта, видно, здорово засела у нее в голове — она к ней еще много раз возвращалась. И, честно говоря, на такие вопросы я отвечал весьма охотно — пусть, как следует, усвоит, насколько я ей важен.

— А что важнее в оценке человека: его поступки или мнение ангела о них? — как бы невзначай интересовалась она.

— Так нельзя ставить вопрос, — мстительно растягивал я слова. — Они обычно дополняют друг друга. Сначала поступки, конечно, рассматриваются, но причины их имеют ничуть не меньшее значение — и тут уж без характеристики внешнего наблюдателя никак не обойдешься.

— Значит, мнение ангела играет решающую роль? — задумчиво продолжала она.

Как бы мне хотелось ответить утвердительно! Вот об этом задумываться я не стал бы ей мешать.

— Решение принимается по совокупности полученной информации. И мнение ангела, конечно, имеет весьма существенный вес.

— А если эта совокупность информации не дает однозначной картины, ангел может еще пару слов от себя добавить? Чтобы сдвинуть чашу весов, так сказать?

Ну, и на что она меня теперь подбивает? Письменно акценты переставить — это, значит, подлог; а открыто, вслух давить на приемную комиссию — это что? Свобода слова, что ли? Хотя, не исключено, что я и до такого докачусь. Ей, правда, об этом знать не обязательно — еще в необъективности меня обвинит. Знала бы она, насколько необъективно я к ней отношусь! Нет, лучше не надо.