Ее более подробные ответы поначалу ставили меня в тупик. Она любила литературу, потому что ей нравится читать? Но ведь они в школе литературу не читают, они ее изучают: анализируют характер героев, вычленяют главную идею, разгадывают намеки, переданные сравнениями, а главное — ищут, что же на самом деле хотел сказать автор в той или иной сцене. Вскрыли тело, разложили органы рядом на столике, и удивляются, куда красота подевалась.
Когда она сказала, что в детстве ей больше нравились волшебные сказки, мне показалось, что я понял. Ну как же: ковер-самолет, зеркальце — предвестник телевизора, скатерть-самобранка — как бы они жизнь человеческую облегчили! И вдруг она заявила, что, наверно, ей уже и тогда хотелось держаться подальше от реальности. Я просто дар речи потерял.
И вот так, постепенно, передо мной складывался образ совершенно другой Татьяны. Той, которая еще в детстве предпочитала уходить в свой собственный мир; той, которой с самых ранних лет нравилось создавать, творить что-то; той, которой давно уже не приходило в голову оглядываться вокруг себя в поисках помощи и поддержки; той, которая всегда шла вперед, не оглядываясь на прошлое. Каждый ее ответ словно еще одно перышко срывал с обычного, серенького, невзрачного утенка — как в их сказке — и перед моими глазами начал смутно вырисовываться завораживающий образ прекрасного лебедя.
Как ни странно, больше всего ее озадачивали самые простые из моих вопросов. Ну, например, почему во всем она отдает предпочтение синему цвету? Одежда, полотенца всякие, покрывало на кровати… да у нее даже ручки все — синие, черной пастой она не пишет! Я ведь потому и вмешался тогда с чашками, когда она вдруг за розовые схватилась, что представить себе не мог, что это за розовое пятно будет на нашей голубой кухне. В ответ на мой вопрос она захлопала глазами, пару раз открыла рот… и вдруг выпалила, что у меня тоже вся одежда — серо-голубая. Я задумался. А ведь действительно! У меня даже дубленка зимой оказалась серого цвета, что доставляло мне определенные неудобства — она все-таки слегка выделялась в коричнево-черном море собратьев. А я хоть раз задумался, почему? Ну, серая и серая, подумаешь! А теперь вот непонятно: то ли я под нее подстраиваться начал — подсознательно, то ли у нас вкусы совпадают. Вкусы? У меня? Очень интересно! А почему, в самом деле, у меня вся одежда — серо-голубая. Ну…, на ней меньше грязь видна. Тогда почему не просто серая? Голубой цвет, говорят, успокаивает. Что же это вместе получается: на ней меньше грязь заметна, что меня успокаивает? Так, хватит думать — а то я ей сейчас эти вопросы случайно внушу.
Я прекрасно отдавал себе отчет, что рано или поздно она начнет и меня о прошлом спрашивать. И здесь была большая проблема. Я ничего не мог ей рассказать. Мне нечего было рассказывать. О моих человеческих воспоминаниях речь вообще не шла — в момент окончания последней жизни они стираются из памяти людей, так же как их детские радости и печали остаются в детстве. Если все чувства с собой по жизни тащить, так ведь и рухнуть под их грузом недолго. В памяти остается лишь квинтэссенция всех ощущений, переживаний и размышлений — общее понимание добра и зла. И хоть элементы, составляющие это понимание, у нас всех одинаковы, но сгруппированы они по-разному, что и определяет наши индивидуальные особенности.
Не лучше обстояло дело и с моими прошлыми пребываниями на земле. Люди ведь действительно очень разные, и работа с каждым из них дает совершенно уникальный опыт, несравнимый с другими случаями. Поэтому по завершении каждого задания все детали его выполнения трансформируются в нашей памяти в короткие выводы — рекомендации на будущее: в случае возникновения подобной ситуации надлежит поступать следующим образом. Иначе, как в медицине, в многообразии симптомов можно до скончания века бродить, словно в лабиринте — вместо того, чтобы диагноз ставить и меры принимать для устранения этих симптомов.
Но пока, слава Богу, ее интересовала наша жизнь вообще. И здесь мне было, что ей рассказать. Разумеется, то, что связано с моей работой. Личные воспоминания во время пребывания на земле только мешают. А может, их у меня просто нет? Я только сейчас не помню ничего, кроме работы, или вообще? Я старательно напряг память. Итак, что же я все-таки помню о периодах своей жизни между заданиями? Только-только вернувшись с земли, я всегда тут же брался за изучение материалов по новым кандидатурам. А когда же я приобретенный опыт осмысливал? Да вот в процессе изучения новой информации и осмысливал. И, по-моему, никогда его с коллегами не обсуждал. Или обсуждал? Нет, такое я бы не забыл — это же напрямую с работой связано. Почему не обсуждал? Что это — излишняя самоуверенность или желание как можно скорее вновь отправиться к людям?
С ней говорить об этом мне не хотелось — чтобы у нее не сложилось неверное впечатление о нашей жизни: мол, не все там так уж хорошо, если я все время норовлю оттуда сбежать. Это ведь — всего лишь мое субъективное впечатление, которое, кстати, мне только сейчас, на земле в голову пришло. А может, не только мое? Я старался отогнать эти мысли. Но, день за днем рассказывая ей об устройстве нашей жизни, я постоянно возвращался все к тому же вопросу: почему меня сюда так тянет? Почему я вообще выбрал профессию ангела-хранителя? Почему мне недостаточно чувства удовлетворения от хорошо выполненной работы? Ведь это же главное — результат. Мне, что, важнее путь к нему? Да нет. Конечно, нет! Тогда почему мне так не терпится вновь и вновь проходить его?
К ответу на этот вопрос подтолкнула меня она. Ненароком. Когда мы говорили об очищении человеческой памяти от ненужного груза. Она слушала меня с выражением непонятной жалости на лице, и, как ни старался я убедить ее в разумности этого процесса, ей, похоже, становилось все печальнее. И вдруг она вскинула на меня острый взгляд.
— Я что, и про тебя тоже забуду?
Я знал, что она про меня забудет. Как и про всех остальных. Она забудет все — слова, жесты, взгляды — все, кроме того, что сможет пригодиться ей в выбранной сфере деятельности. Которая, не исключено, не будет иметь ничего общего с моей.
— Забудешь, — выдавил я из себя. И мне тут же захотелось громко, отчаянно завыть. Я представил себе, как она скользнет по мне равнодушным взглядом во время случайной встречи…
— Ты уверен? — не сдавалась она.
А ведь ей не хочется забывать! Так почему же я должен ее последующее, навязанное ей равнодушие считать важнее ее нынешних, настойчивых желаний? Почему ее осознанное стремление к добру должно цениться выше осознанной склонности к общению… со мной, например? Я ведь и еще раз познакомиться могу…
— Я не уверен, что не попробую… напомнить тебе о себе. — Я представил себе, как подхожу к ней, заново представляюсь, рассказываю о тех или иных случаях из нашей совместной жизни на земле — так же, как тогда ночью, когда она впервые меня увидела… Как расширяются у нее глаза, как она ошарашено хлопает ими — тоже, как тогда… О, чтобы еще раз посмотреть на это, я готов смириться с этим провалом в ее памяти! Я уж его заполню! Я от нее не отстану до тех пор, пока она все — до последнего вздоха — не вспомнит! И сам я ничего не забуду. Мы очищаем память после задания, чтобы непредвзято относиться к следующему. Я пальцем к новым материалам не прикоснусь. Я буду ежедневно, религиозно вспоминать каждый момент общения с ней — до тех пор, пока не разыщу ее и не верну ей эту память. А там уж… посмотрим!
Она, похоже, подумала о чем-то подобном. Поскольку спросила у меня, как я там, у себя выгляжу. Нет, минуточку… Она спросила, так ли я выгляжу там, как здесь. Что значит, так? Сколько можно топтаться по моей внешности? Раньше хоть только косилась, а сейчас, что, уже открытым текстом критиковать начнет? Сколько раз ей объяснять, что здесь, на земле у меня должна быть непривлекательная внешность? А там, у себя, я к этому вопросу подошел вдумчиво. Вот, кстати, посмотрим, что она с собой после смерти сотворит.
