Я прищурилась. Может, напомнить, кому такое в голову пришло? Чтобы не фыркал больше в адрес моего воображения?
— А как же ты туда просачивался?
— Да прямо в зале, у задних рядов, и материализовался — если места свободные оставались. А если нет — так и в проходе посидеть можно. А ты что, посмотреть хочешь, как я это делаю? — проворковал вдруг он.
— Нет уж. — И, чтобы он снова не подумал, что я в панику кидаюсь, я решила свести этот разговор к порядочности. — Давай-ка ты, для разнообразия, не будешь жульничать: купишь билеты и зайдешь в зал, как честный человек.
И тут на меня снизошло еще одно озарение.
— Слушай, — медленно начала я, — а ты можешь исчезнуть и подумать о том, что мы идем в кино, и тебе нужны два билета? — И в очереди в кассу стоять не придется. Так, может, и документы…
Не вышло. Когда он вновь материализовался (опять через двадцать секунд!), в кармане у него оказались деньги на два билета. М-да. Для чудес, значит, у них тоже определенные ограничения введены. На товарно-денежные отношения в человеческом обществе даже они замахиваться не решаются. Жаль. Ну ладно, и на том спасибо.
В кинотеатр нам пришлось идти пешком — о том, что туда можно подъехать, он не подумал, и денег на транспорт ему не выдали. Там мы взяли два билета на ближайший сеанс и успели еще зайти в кафе, чтобы перекусить. Собственно говоря, перекусывала я — найти что-то вегетарианское в том кафе нам так и не удалось. От чего у него явно улучшилось настроение. Ничего-ничего, еще вечер впереди. И салат с хлебом.
Мы попали на какой-то совершенно невозможный боевик. Народу в зале почти не было; все нормальные люди в такую погоду сидят дома, смотрят телевизор и готовятся к предстоящей трудовой неделе. С первых же минут фильма главный герой принялся носиться по экрану, прыгать из окон всевозможных этажей, перекатываться через проезжую часть всевозможных улиц и скакать с крыши на крышу всевозможных машин. При этом он еще успевал время от времени целоваться с различными очаровательными женщинами, обнимая их одной рукой и стреляя из пистолета в другой во всевозможных врагов. Звуковая дорожка в фильме служила исключительно для создания шумовых эффектов.
Примерно через полчаса, дождавшись первой фразы: «Меня, гады, так просто не возьмешь!», я поймала себя на том, что ерзаю, перекидываю попеременно одну ногу на другую и вздыхаю. Справа от меня послышалось короткое «Хрю!». Я покосилась в его сторону, ожидая насмешливого взгляда, и увидела, что он как-то профессионально смотрит на экран, подергивая бровью и уголками губ. Я вздохнула погромче. Он повернулся ко мне и негромко сказал: — Что, домой пойдем?
— Да нет уж, — ответила я, вздохнув еще раз — смиренно. — Раз пришли — будем сидеть до конца.
Поерзав еще немного в тщетных попытках найти более удобное положение (вот до чего дома, на диване, уютнее!), я, сжав от раздражения руки в кулаки, умостила их на подлокотники и принялась искать положительные стороны в сложившейся ситуации. Дождь на голову не льет — раз. Тепло — два. И… все. Он, конечно, еще рядом сидит, но к этому я уже немного привыкла. И потом что-то он уж слишком увлекся этой ерундой на экране. И чему собственно удивляться? Он же — мужчина, хоть и ангел; его же хлебом не корми — дай только на драки с погонями полюбоваться. Вот-вот, в его случае точно: хлебом не корми. А если бы нам мелодрама подвернулась? В которой несчастные влюбленные на разных концах света живут и общаться могут только через Интернет? Кто бы тогда тут ерзал?
И вдруг я почувствовала, как его рука опять — осторожно-осторожно, палец за пальцем — разжала мне кулак. Я замерла. Одной рукой он и на этот раз не ограничился. Разжав мне пальцы, он положил их к себе на ладонь и накрыл другой рукой. Что это на него нашло-то? Неужели у меня до такой степени раздражение на лице проступило? Это он меня успокоить, что ли, пытается, чтобы фильм этот дурацкий до конца досмотреть? Но я же сказала, что до конца досидим!
Как будто мало мне было такого разброда в мыслях, он принялся водить кончиками пальцев по моей руке. Очень легко, едва касаясь. Если раньше я замерла, то теперь и вовсе окаменела. Только мурашки по коже. Ну, и кто из нас теперь сошел с ума? Короткие сцены с поцелуями на него подействовать не могли; он же — ангел. Да и потом, если он действительно все время со мной рядом перед телевизором просиживал, то и не такое уже видел. Я похолодела. Современный кинематограф намеками на постельные сцены больше не ограничивается — он их снимает, равно как и сцены изнасилования. Мы-то уже привыкли, морщимся разве что иногда — а у ангелов какое мнение о человечестве может сложиться? Это уж не потому ли он мне в руку вцепился?
Настороженно скосив в его сторону глаза, я увидела, что он уставился на экран с блаженной улыбкой на лице. Вот гад! Мог бы, хоть для приличия, на девушку смотреть, если уж ручки ей поглаживает! Я попыталась осторожно высвободить руку. Он чуть крепче прижал ее к своей ладони и повернул ко мне голову, все так же улыбаясь и вопросительно вскинув бровь. Ну, и что мне теперь: «Ах, оставьте, мне это неприятно»? Черт, очень даже приятно.
Я вспомнила, как пару дней назад мелькнула у меня шальная мысль попросить его еще раз погладить меня по голове — чтобы разобраться, что я при этом почувствовала. Домечталась! Ладно, этому фильму еще не меньше часа тянуться, будем разбираться в ощущениях.
Спустя некоторое время я поняла, что самым приятным в этом прикосновении было полное отсутствие собственности. Когда мы с Юрой обнимались-целовались, он меня тоже и по щеке поглаживал и по спинке похлопывал — как лошадь, чтобы хозяйскую руку не забывала. Так и хотелось каждый раз взбрыкнуть. А тут — словно на пляже травинкой по коже слова выводит: угадай, что я написал! Я сосредоточилась, пытаясь понять, что же он мне там пишет…. А, да какая разница! Просто приятно, и все. Прямо глаза сами собой закрываются.
Нужно в кино почаще ходить.
До чего же завтра на работу не хочется!
Глава 14. Гадкий утенок
Я даже представить себе не мог, до какой степени можно упиваться разговорами. Не просто общаться, обмениваться информацией, прояснять неясные моменты — именно упиваться. Если бы все то, что рассказывала мне Татьяна, изложить на листе бумаги — это было бы совсем не то. Без жестов, без мимики, без модуляций ее голоса, без взглядов, запинок в речи… Нет, совсем не то.
Я ведь готовился к этой работе. Я весь собранный материал по ее последней жизни изучил. И составил себе вполне четкое представление о будущем объекте хранения. Характер — не волевой, уступчивый; склонна к размышлениям, легко поддается влиянию; инициативностью и настойчивостью не отличается. Не объект, а сказка; такой удержать на верном пути — нечего делать; в общем, не работа — почти отдых в свое удовольствие.
И что? Мне первого месяца возле нее хватило, чтобы понять, что уступчивость может вызываться как безвольностью, так и отвращением к конфликтам; а отсутствие настойчивости — как неверием в свои силы, так и умением довольствоваться малым. Вот и родились во мне сотни «Почему?». Против каждого факта ее биографии в мыслях у меня стоял знак вопроса. И три года эти бесконечные «Почему» бесновались у меня в голове, доводя меня до бешенства — так, наверно, чувствует себя умирающий от жажды человек возле наглухо забитого колодца. Вот она, вода — рядом, а не доберешься. Вот я и взорвался — снес к чертовой матери крышку с этого колодца, что напиться, наконец…, нет, чтобы упиваться.
И не было случая, чтобы я обошелся одним «Почему». На большинство моих вопросов она отвечала коротко, одним-двумя словами, глядя на меня, как на полоумного. Приходилось настаивать.
— У тебя в детстве любимые игрушки были?
— «Конструктор».
И все. Да почему?!
— Да не знаю. Строить, наверное, любила. Представляешь, много-много бесформенных кусочков — и вдруг из них складывается дом. Или машина. Или самолет. Я, кстати, и замки на пляже из мокрого песка всегда сооружала. Вот так льется из рук эта жижа и застывает в причудливых формах. Пока песок не высохнет, конечно.
