— Мне очень тревожно, когда я не знаю, что с тобой происходит, — как-то невнятно пробормотал он, отводя в сторону глаза.

В голове у меня — тысячеваттным софитом — вспыхнула страшная мысль. Я вспомнила его разговоры о том, что он должен всегда находиться рядом со мной, его нежелание сегодня даже на время уборки уходить в другую комнату… Не может быть. Такого просто не может быть! Должны же быть пределы у любой заботливости!

— Ты что, — спросила я почти шепотом, — и в ванную за мной раньше таскался? — Я вспомнила шторку, которую я закрыла неделю назад — в первый раз в жизни…

Он вдруг посмотрел на меня с совершенно диким выражением лица. В глазах паника, рот приоткрылся, словно хочет вдохнуть и не может… Если он мне сейчас попытается объяснить… рациональность…

— Ты что, с ума сошла? — так же тихо выдохнул он. — За кого ты меня принимаешь? Я просто изводился здесь, под этой дверью, каждую неделю… Но теперь-то могу я тебя о такой ерунде попросить?

Мне стало ужасно стыдно. Если мне всякая ерунда в голову лезет, то нечего ангелу человеческое бесстыдство приписывать. Он, небось, не воздух ртом хватал, а пытался слова найти в ответ на такую инсинуацию… Он-то ведь посудой гремел, когда я его об этом просила. Кошмар!

— Прости, ради Бога, я… — Вот и совсем несложно извиниться, когда есть, за что! — Я, не подумав, сказала. Какие тебе звуки издавать?

— Да любые, хоть ладонью по воде шлепай, — ответил он, опять опуская глаза. — А впрочем… Ладно, не надо. Ты ведь не утонешь там, правда? — Он как-то насильственно улыбнулся.

Вот же обидела человека, а? Ну, не человека — тем более. Он волнуется, что со мной что-то случиться может, а я его во всех смертных грехах подозревать готова?

— Ладно, я в душ пойду, так быстрее будет, — сказала я.

— Да брось ты! — Он опять почему-то занервничал. — Иди себе в ванну. Не нужно мне было об этом даже заговаривать.

Понятно. Теперь мы начнем выяснять, кто из нас — самый благородный. Я пошла в душ. Выйдя из него, я увидела, что он уже сидит на своем месте на кровати — как обычно, откинувшись на спинку, сложив руки на груди и задумчиво уставившись в потолок. Как только я устроилась под одеялом, он принялся расспрашивать меня о школьных друзьях и увлечениях (а, не утерпел все-таки — вернулся к личным вопросам!), постоянно возвращаясь к одному и тому же вопросу: не случалось ли мне хоть однажды играть ведущую роль в отношениях с другим человеком?

К этой же теме он вернулся и на следующий день. Мы опять отправились в парк. Под дождем. Дождик был мелкий, моросящий, но зонтик раскрыть пришлось. И загнать его под этот зонтик мне удалось, лишь попросив нести его — у меня, мол, рука затекает.

Дождь выгнал из парка абсолютно всех. Мы медленно брели по дорожкам (под зонтиком особо не разбежишься), и — как-то так само собой получилось, что забыли об очередности в задавании вопросов. Мы просто сравнивали то или иное явление в моем мире и в его. Началось все с этого самого лидерства. Старательно припомнив всю свою жизнь, я призналась, что мне действительно никогда не хотелось командовать, рассказывать другим, что им делать, пример им подавать. Даже когда это наказание мне на голову сваливалось. В университете меня однажды старостой назначили — и к концу семестра схватились за голову, поскольку в моей группе воцарилась полная анархия. Я до сих пор не знаю, кто испытал большее облегчение, когда меня сместили: я или деканат. Но и ведомый человек из меня не очень-то получался. Когда мне говорили, что делать, у меня сразу возникал вопрос: Почему? Иногда я произносила его вслух — и получала в ответ неприязненные взгляды. Или — в случае с родителями — отповеди о том, что мне еще слишком многому нужно учиться, чтобы ставить под сомнение мысли более опытных людей. Я и перестала ставить их под сомнение — вслух. И начала, не особенно задумываясь, искать способы делать что бы то ни было в одиночестве. И я не командую, и мной не руководят.

Но мне было интересно, не случается ли такое там у них, наверху. Не может же быть, чтобы они все были одинаково правильные. Он задумался — и молчал довольно долго. Я даже занервничала — может, опять какие-то границы без всякого умысла переступила.

— В целом, — заговорил, наконец, он, — понятие руководства у нас, конечно, присутствует. Нам, например, подбирают людей, с которыми мы могли бы работать; за нашей работой следят, и о результатах ее мы отчитываемся. Но в самой работе мы практически полностью самостоятельны; мы сами, на месте, решаем, как присматривать за своим человеком. Есть, конечно, экстренные случаи…

Он опять замолчал. Что-то в его тоне подсказало мне, что сейчас лучше его не подталкивать.

— Я слышал о ситуациях, когда ангела-хранителя пришлось отзывать, — задумчиво продолжил он. — Но о причинах мы всякий раз только догадки строили. То ли опасности он своего человека подверг, то ли осознание чрезмерной уникальности в нем начал поддерживать, то ли контакт с ним потерял… Не знаю. Прямо в лоб о таком ведь не спросишь — ему и самому тяжело.

— А если он просто начал действовать слишком по-своему? — спросила я.

— Да мы всегда действуем по-своему. — Он пожал плечами. — В определенных рамках, конечно. Вот показываться человеку мы точно не имеем права… Но я же показался! — воскликнул вдруг он. — И ничего! Не отозвали! Почему? Хоть убей, не понимаю. Если это допустимо, почему я об этом не знаю? Что я еще не знаю?

Господи, ну, не отозвали — и слава Богу! Чего копаться-то в этом?

— А почему вам нельзя показываться? Так ведь проще… ну, присматривать… — Вот не нравится мне это слово!

— Кому проще? Человеку, что ли? — фыркнул он. — Или он скорее подумает, что у него с головой не все в порядке? Я, кстати, до сих пор не понимаю, почему ты мое появление так спокойно восприняла.

Я вспомнила, что творилось у меня в голове в тот момент, когда я впервые его увидела… М-да. Если моя реакция показалась ему спокойной, то что же тогда беспокойные, с их точки зрения, люди делают? С ножом, что ли, на них кидаются? Или из окна выбрасываются?

Так, переходя с одной тропинки на другую, мы добрались до знакомого конца парка. Увидев старый дуб с горизонтальными ветками, он встрепенулся.

— Слушай, ты не против, если мы тут немного задержимся? Я еще кое-что попробовать хотел… — Глаза у него уже загорелись.

— Да? — скептически заметила я. — А куртку кто потом отстирывать будет?

— Да я потом быстренько исчезну, и на мне чистая появится, — отмахнулся он от моих слов. Опять!

— А руки у тебя тоже чистые появятся? — Может, предложить ему в спортзал записаться? Я тут же вспомнила — чтобы хоть куда-нибудь записаться, нужны документы.

— Можно попробовать. — Он хитро улыбнулся.

— А если ты сорвешься с этой скользкой ветки и так грохнешься, что ногу себе поломаешь, — ехидно спросила я, — то после исчезновения у тебя и нога срастется? Или, может, и это проверим?

— Ну, знаешь, — насупился он, — мне это твое воображение… И потом… ты абсолютно уверена, что тебе никогда командовать не хотелось?

Замечательно! Мне, значит, всякие ужасы внушать — можно, а если я разумные предположения вслух высказываю, так сразу — «раскомандовалась»!

— Давай мы с тобой так договоримся, — решила я испробовать компромисс, — мы сюда еще вернемся. Когда не будет дождя. Вот прямо сегодня прогноз погоды посмотрим и выберем ближайший подходящий день. — Так, теперь добавить сияющие перспективы. — И вообще — лето идет, мы сможем сюда каждый день вечерком наведываться. — Нет, вот это я уже увлеклась! — Или через день. — А теперь отвлечь внимание. — А сейчас, не знаю, как ты — а я замерзла. Давай в кино пойдем? — И разозлить немножко. — Ты там хоть раз был?

— Что значит, «хоть раз был»? — тут же взвился он. — Конечно, был, если ты туда ходила! И, между прочим, в отличие от тебя — бесплатно!

— А что же ты себе денег на кино не надумал? — насмешливо спросила я.

— Да объяснял же уже: мне такое раньше и в голову не приходило!