— Послушай, — спросила я его как-то вечером, когда совсем уж одолели меня такие мысли, — ты так говоришь, словно у тебя и тени сомнения нет, что меня к вам возьмут. А если нет?
— Возьмут-возьмут, — отмахнулся он. В тот вечер он рассказывал мне, как ангелы-хранители готовятся к отправке на землю, как изучают они все имеющиеся сведения о своем будущем объекте, и как часто всех этих сведений оказывается совершенно недостаточно.
— Почему ты так в этом уверен? — Он еще отмахиваться от меня будет!
— Во-первых, из-за уникальности этой ситуации. У ангела-хранителя, кроме основной задачи, о которой я тебе уже говорил… Я, кстати, до сих пор не пойму, почему ты в меня сразу не вцепилась по поводу неосновной — обычно ты такие обмолвки мне не спускаешь. Так вот, кроме выполнения своей основной задачи, каждый ангел-хранитель весьма заинтересован в сохранении личностной целостности своего человека. Одним словом, чтобы не взбесился человек, оторвавшись от общества, и не кинулся во все тяжкие, решив, что отныне ему все позволено.
— Почему?
— Да кому приятно, когда плоды его длительных трудов признаются никуда не годными? — Да уж, и самому плоду никак не хочется чувствовать себя никуда не годным.
— Ну, и в чем уникальность моей ситуации?
— Сама подумай — обычно, когда человек подвергает себя опасности — хоть физической, хоть моральной — ангел может лишь внушать ему, внушать и надеяться, что будет услышан. Я же… Я просто не дам тебе совершить какую-нибудь глупость.
— Это каким же образом, хотелось бы мне знать? — процедила я сквозь зубы.
— Да вот, хотя бы, не оставлю тебе времени размышлять о всякой ерунде — вроде попыток взбунтоваться против моих советов, — ответил он с коротким смешком.
Так, все. Завтра же вечером напьюсь. И пойду и найду этих двух красавиц с пятого этажа. И метну в них такой волной, что не только их, но и вызванную милицию сметет с лица земли.
— Ну и какой же тогда в этом смысл? — ровным голосом поинтересовалась я. Я же — не он, чтобы орать по любому поводу. — Какой смысл в моем добродетельном пути, если ты меня по нему палкой погонишь?
— Ну, до палки я надеюсь, дело не дойдет. — Я скрипнула зубами, и он продолжил уже серьезно: — Ты ведь на глупость можешь только из упрямства пойти, назло мне; сами хорошие поступки у тебя возражения не вызывают. Вот ты и будешь их совершать, а уж каким образом — мне в характеристике указывать необязательно. Я намерен сделать все, чтобы получить возможность разыскать тебя потом.
У меня перехватило дыхание — как от радости, так и от потрясения, но озвучить я решила только последнее. Он уже и так зарывается — дальше некуда.
— И для этого ты намерен подтасовывать факты?
— Не подтасовывать факты, а представлять их в объективном свете! — искренне возмутился он. — И в этом уникальность моей ситуации. Я сейчас, говоря с тобой, знаю, что место тебе — с нами, и не позволю ни твоим фокусам, ни бюрократическим ошибкам лишить тебя этого места. Это, между прочим, оценка и моей работы тоже.
— Вы что, все вот так жульничаете?
— Ну почему жульничаем, почему сразу жульничаем? У вас, когда преподаватель абитуриента к экзамену готовит, он что, за его результаты не переживает? А это тебе — не экзамен; здесь пересдача не предусмотрена. Бывают, конечно, случаи, когда человек настойчиво разрушает в себе личность (как с вашими алкоголиками), тогда уж ангелу ничего не остается, кроме как признать свое поражение. Или отзывают его против… Неважно. Хотя мне уже не раз казалось, что если бы мы могли общаться между собой на земле, то совет и поддержка в таких случаях никому не помешали бы.
— А вы не можете? — Ничего себе условия работы! Я представила себе, как меня вот так бы замкнули на какого-нибудь бешеного клиента и наблюдали бы со стороны, как он рвет меня на части… Я содрогнулась.
— По крайней мере, я о таком не слыхал. Да и потом — это же нерационально. У каждого из нас своя задача стоит, и не простая — отвлечешься на чужие проблемы, что-нибудь в своем человеке проворонишь.
Что-то мне эта их рациональность начинает на нервы действовать! Как в бассейне, честное слово: каждый плывет по своей дорожке, а если рядом брата-спортсмена судорога схватила и под воду утянула, то это его персональные проблемы. После заплыва со дна поднимут, может, откачают еще. Если повезет.
Но, честно говоря, разговоры об этой неосновной задаче внушали мне определенный оптимизм. Приятно знать, что кто-то готов за тебя словечко замолвить. Я не раз еще возвращалась к этой теме, выспрашивая исподволь, насколько учитывается мнение ангела-хранителя, имеет ли он возможность к официальному заключению пару слов от себя добавить, в неформальном, так сказать, порядке…
Мне кажется, нетрудно себе представить, что со всеми этими разговорами вся моя остальная жизнь отошла куда-то… за кулисы. Не то чтобы я о ней забыла (особенно о работе — забудешь о ней, как же!), но с ярко-освещенной сцены все, происходящее в этих кулисах, казалось слегка смутным и туманным.
День у меня разбился на несколько этапов — от одного разговора до другого. Утром — подъем, быстрые сборы, завтрак на скорую руку… Кстати, когда он на следующее после того памятного вторника утро сам попросил у меня кофе, со мной чуть удар не приключился. И стоило столько коварных планов накануне строить! Вечером, когда та же история повторилась с чаем, я отреагировала куда спокойнее — даже дала ему опять самому этот чай заварить. Но подвигнуть его на большее мне так и не удалось. Пока, сказала я себе, вооружаясь терпением.
Итак, утром завтрак на скорую руку — под его вопросы. Как правило, о чем-то рутинном. У него постоянно возникали сотни вопросов о самых ничтожных мелочах. Почему, например, я первым делом кофе варю, хотя и пью его последним? Да потому что запах божественный сразу появляется, проснуться мне помогает. Почему я сначала кран холодной воды открываю, а потом — горячей; почему не наоборот? Только после его вопроса я заметила, что действительно так и делаю — летом; а вот зимой — как раз наоборот. Пришлось объяснять, что летом рукам приятнее переход от холодной воды к теплой, а зимой — от горячей. Как ребенку малому, честное слово!
Затем — бегом на работу. Разумеется, на конечную остановку маршрутки, чтобы сидя ехать. И не просто сидя, а в любимом углу. Как только мы туда забирались, он тут же мне заграждение из своих рук устраивал. На следующий же после отгула день он не только рукой за поручень передо мной ухватился, он еще и другую руку на спинку моего сиденья закинул — чтобы меня то ли со всех сторон оградить, то ли стреножить, если я вдруг сбежать куда-нибудь захочу от допроса с пристрастием. И принялся копаться в моем прошлом, не давая мне ни минуты передышки до самой работы.
Казалось бы, в офисе я могла бы отдохнуть, расслабиться. Так нет — я едва доживала до обеденного перерыва. Он, правда, честно держал свое слово: постоянно — так или иначе — подавал мне знак своего присутствия. И почти все время — с края моего стола. Кроме тех случаев, когда кто-то подходил ко мне с каким-то вопросом. Я в эти моменты такого интересующегося убить была готова. Ребята, наверно, это почувствовали: двух-трех раз им хватило, чтобы не приставать ко мне больше. Они, правда, начали как-то странно на меня поглядывать. Ну и на здоровье!
Когда подходило время обеда, я сбегала из офиса. Вернее, мы сбегали. В кафе. В то самое, поблизости, которое у меня уже начало с Франсуа ассоциироваться. И там опять было его время. Кушать мне там не хотелось — их цены такую дыру в бюджете сделают, никакой премией не залатаешь; да и готовит Валентина Макаровна куда вкуснее. Значит, опять кофе. Может, с пирожным. Меня потому еще это кафе устраивало, что ему там тоже приходилось что-то заказывать (лишняя практика ему не помешает!) — в наших кафе ведь просто так не посидишь.
После обеденного перерыва оставалось всего лишь дотерпеть до конца рабочего дня, а там — наступало мое время! После работы мы обычно просто бродили некоторое время по улицам, дожидаясь, пока схлынет основной поток пассажиров, рвущихся под прикрытие родного дома, и мы сможем ехать сидя — опять сидя и опять в углу. Дорога домой мне даже больше нравилась. Поскольку наступал мой черед задавать вопросы, ему приходилось отвечать тихо — а значит, наклоняться ко мне поближе. Кроме того, я заметила, что перестала сползать вниз на сиденье после того, как он стал меня почти в полное кольцо брать. В первый раз, прислушиваясь к его ответу, я закинула голову, чтобы всмотреться в каждую перемену выражения на его лице — и обнаружила, что ей довольно удобно у него на руке. Уж точно не твердо. И куда девались те мышцы, которые творили невозможные безобразия в парке?
