— А чай где? — Я посмотрела налево: и чайник, и заварник стояли на тех же местах, где я их и оставила.

— Как где? Заваривается. — Он прищурился, внимательно следя за моей реакцией.

— Вот и отлично. Спасибо. Будешь со мной чай пить? — Я направилась к шкафчику над мойкой, чтобы достать из него чашки.

— Ты поэтому просила меня чай заварить, — послышалось из-за моей спины. И прозвучало отнюдь не вопросом. Ой-ой-ой, нужно побыстрее за стол садиться. Если он сейчас только кричать начнет, тогда еще ничего, а если не только? От кухонного уголка он меня, конечно, отдерет с ничуть не большим трудом, чем от скамейки, но тут меня еще и стол прикроет. Может, перебесится, пока его двигать будет?

— Вот только не нужно мне свое коварство приписывать! — У меня просто не оставалось другого выхода, кроме как перейти в нападение. — Кто из нас специализируется во впихивании своих мыслей в чужие головы? — Старательно возмущаясь, я бочком пробиралась к своему месту за столом. — Может, попробуешь все-таки — зря ты, что ли, старался?

У него вдруг задрожали губы, он поставил локти на стол и закрыл лицо руками. Спустя пару секунд из-под этих рук донеслось приглушенное похрюкивание: — Ох, Татьяна… Нет, я не могу, ты меня просто уморишь! Ну, давай уже свой чай — мне, по-моему, уже ничего не страшно.

Чай ему понравился больше, чем кофе. Или, возможно, он просто сразу сахар туда положил. А может, он — чайный человек. Ничего-ничего, завтра мы еще один сравнительный эксперимент проведем. Так, в безопасности наших напитков я его уже, кажется, убедила….

Почаевничав (я одной чашкой не ограничилась, да еще и пирожные из холодильника вытащила, но он от продолжения наотрез отказался), я с удивлением почувствовала, что устала. Спать мне совершенно не хотелось — и так полдня в кровати провалялась — но прилечь я бы сейчас не отказалась. Под одеяло, клубочком свернуться и пригреться… И потом, вчерашние разговоры в темноте мне понравились. Там я, конечно, лицо его не могу разглядеть как следует, но обстановка какая-то… располагающая к откровенности. В темноте вообще как-то легче душу изливать, в ней надобность в защитных барьерах исчезает.

— Ты помнишь, что сегодня твоя очередь? — спросила я, вымыв и поставив на место чашки.

— Какая очередь? — усмехнулся он. Ну вот, теперь он и сам видит: чай всех в благодушное настроение приводит.

— Рассказывать. Позавчера ты мне о своей работе говорил, вчера меня откровенничать заставил, значит, сегодня — опять твоя очередь.

— Хм. Ну и о чем же мне придется сегодня откровенничать? — Нет, ну, до чего же с ним приятно разговаривать, когда он не упрямится!

— Ну, хотя бы… — я задумалась. — Вот когда мы в первый раз до забора дошли, ты сказал, что, когда человек… — как там: отрывается от социума? — в этот самый момент к нему приставляют ангела-хранителя. А зачем?

— Не приставляют, а направляют, — перебил он меня.

— Неважно, — отмахнулась я. — С одной стороны, ты говоришь, что, начиная с этого момента, человек осознанно выбирает, как ему поступать. С другой стороны, вы нам мысли внушаете — ты сам признался! Так где же осознанность? И за что нас тогда в конце концов судить?

— Хорошо, — кивнул он, — я попробую объяснить…

— Только пошли в спальню, — быстро вставила я, — я лягу, а то холодно.

— У тебя есть пять минут. Я здесь подожду — в коридоре стоять не хочется, — насмешливо фыркнул он.

Ровно через пять минут он зашел в спальню и направился к креслу. Я взвилась над подушкой.

— Куда? — возмущенно завопила я, и ткнула пальцем в другую половину кровати. — Сюда садись — я же оттуда ничего не услышу.

— Я могу погромче говорить, — неуверенно отозвался он.

— А мне вопросы тоже погромче задавать? Так и будем перекрикиваться с берега на берег? Между прочим, уже скоро ночь наступит, соседям тоже отдохнуть нужно. — Ну что на него опять нашло? Я же утром по лицу его видела, что ему на кровати намного удобнее было!

С тяжким вздохом он взобрался на кровать и снова уселся в изголовье, откинувшись головой на стену и сложив на груди руки. Я взбила подушку, поставила на нее локоть и подперла рукой голову. Сегодня эта поза показалась мне менее неудобной.

— Ну, рассказывай, я готова.

Он заговорил, все так же не глядя на меня.

— Главная задача ангела-хранителя, — начал он, — и для этого его и направляют на землю, заключается в том, чтобы обеспечить — в меру своих возможностей, конечно — сохранность человеческой жизни на протяжении всего отведенного ей срока.

— Еще раз, пожалуйста. — Я потрясла головой. — И помедленнее.

Он опять хрюкнул.

— Другими словами, человек должен дожить свою жизнь до естественного конца, не простившись с ней до срока в автомобильной аварии или во время несчастного случая на стройке. И обеспечить ему это должен ангел-хранитель.

Я ошарашено хлопала глазами. Опять, что ли, наши мифы не врут?

— Подожди-подожди! Ты же говорил, что ангел-хранитель не может спасти человека от несчастного случая!

— Не может. Если, например, ты будешь идти возле дома, на пятом этаже которого у кого-то в сотый раз сломается телевизор, и он решит со злости его в окно выбросить, я не смогу взвиться в воздух, поймать этот телевизор у тебя над головой и плавно приземлиться с ним в руках в десяти шагах от тебя. Но я могу внушить тебе необходимость быть осторожной. Не ходить ночью по темным переулкам. Не перебегать улицу там, где нет светофоров, в надежде на то, что водители признают за пешеходами право на существование. Или, например, — он вдруг разулыбался, — я могу нарисовать перед твоим мысленным взором картину того, что может случиться, если ты несешься, сломя голову, к остановке вниз по дорожке, которую перекопали для ремонта труб.

Мне вдруг так обидно стало — до слез. Да что же это такое: у меня в жизни ничего, что ли, своего нет?

— А я думала, что это у меня такое живое воображение, — уныло протянула я.

— У тебя, у тебя. — Он наконец-то глянул на меня, все так же улыбаясь. — И, честно говоря, я тебе за него чрезвычайно признателен. Хоть в чем-то мне с тобой было попроще. Мне нужно было лишь направление задать, а там уже твое воображение всю работу за меня выполняло. Даже неловко временами становилось — вроде я от обязанностей своих отлыниваю.

Я приободрилась. Приятно осознавать, что я и сама по себе чего-то стою.

— А что происходит с тем, кто погиб?

— Здесь все очень просто. Ему приходится начинать эту жизнь заново. Так же, как у вас во время учебы: бросил заниматься посреди семестра — изволь на следующий год пройти его заново.

— Очень интересно! — опять возмутилась я. — А если человек под машину попал или, вообще, убили его? Тоже все заново? Он-то чем виноват?

— Ну, под машину люди попадают, как правило, по собственной беспечности; так что, не виноват — это вопрос спорный. Хотя, может, ты и права. Что же касается жертв преступлений, то я тебе ничего не могу сказать — просто не знаю. Это — не мое ведомство, я ведь с людьми на последнем этапе работаю.

— А если он погиб во время последней жизни? — У меня уже родилось несколько вопросов, но к остальным я решила потом вернуться.

— А вот это — кошмар. Ему, конечно, тоже приходится эту жизнь повторять. Но если человек погибает после того, как осознал, что приближается к абсолютно новому витку, тогда — во время вторичного прохождения последней жизни — у него постоянно возникает ощущение дежавю. А там и до психических расстройств недалеко: раздвоение личности, мания преследования, да хоть и мания величия. С таким возиться — врагу не пожелаешь.

— Но ведь возитесь же — значит, вам это нужно. Зачем, кстати? — У меня в голове опять возникли те же подозрения, что и во время первого разговора. — Может, вы не только присматриваете за человеком — может, вы и присматриваетесь к нему? Улики против него собираете, чтобы потом легче было признать его никуда не годным — и… в энергетическую субстанцию?

— Конечно, присматриваемся! — От такой откровенности я просто дар речи потеряла. — Хорошо, — сказал он, бросив на меня короткий взгляд, — вот тебе еще одна аналогия. Допустим, у ребенка обнаружились явные музыкальные способности. Как с ним поступают взрослые?