Что? Что?! Кто бы говорил! Мы, по крайней мере, себе подобных в энергетическую взвесь не распыляем и в себя потом ее не втягиваем! Нет, однажды он у меня поест по-нашему, и пусть это будет последнее, что я сделаю в жизни!

— А ты эту еду хоть раз пробовал?

— Нет, и не собираюсь. И хватит об этом.

— А что же ты за мной следишь, когда я ем? — вспомнила вдруг я его вчерашнее любопытство.

— Я тебе уже говорил: у тебя движения очень интересные. И очень разные — утром и вечером. — Он улыбнулся какой-то мысли. — Вот, правда…

— Что? — тут же насторожилась я в охотничьей стойке.

— Вот напитки… — Он помолчал немного, морщась и жуя губами. — Вот кофе я, возможно, попробовал бы. Э-э-э… я сказал: возможно. Когда ты его пьешь, у тебя такое блаженство на лице написано, что мне… интересно.

— Вот и договорились. — Я кротко опустила глаза. Ха! Главное — начать с чего-нибудь. А с кофе начинать…. Ммм, я даже зажмурилась. И пусть только попробует сказать, что ему не нравится. А если действительно не понравится? Какой в этом кафе кофе варят? Ничего, в крайнем случае, дома эксперимент повторим. Я от плиты глаз не оторву…

Мы направились к входу в парк. Всю дорогу я безропотно отвечала на его вопросы. Действительно ведь его очередь, да и пререкаться с ним я пока не решалась — уж больно ярко стояла у меня перед глазами картина клокочущей в нем энергии. Кстати, сейчас он опять выглядел… обычно. Идет себе по дорожке ничем не примечательный молодой человек — руки за спину заложил, плечи чуть вперед согнуты, голова то ко мне поворачивается, то вниз задумчиво опускается, глаза время от времени щурятся… Я чуть-чуть расслабилась. Вот не надо больше напрашиваться на демонстрацию его физических возможностей. Я уже во все заранее верю.

На этот раз он, в основном, спрашивал об окружающих меня людях. О Светке: что в ней лучше и что — хуже, чем в Марине. Я даже рассмеялась — как же их сравнивать? Светка — это маленькая и теплая свечечка, а Марина — это луч прожектора. И там, и там — свет; и то, и то нужно; но ведь не заменишь одно другим. Странно. Он же их обеих видел, разговоры их слышал — как же он не понимает?

О моих сотрудниках — главным образом, о Сан Саныче. Почему мы его и за глаза на «Вы» называем, почему я не разозлилась, когда он мне руки начал выкручивать перед тем памятным разговором с Франсуа. Тут мне отвечать легко было — я об этом и сама много думала. На того, кого уважаешь, сердиться трудно. По крайней мере, долго. Если речь идет о деле, Сан Саныч первым на что угодно пойдет — а потом уже нас туда потянет. Вот он на выходные все новые каталоги с собой домой забрал; так и просидел с ними два дня без моего перевода.

К Франсуа он несколько раз в разговоре возвращался. Расскажи ему, как он о том или этом спрашивал, с каким выражением лица, как реагировал на мои ответы — хмурился ли, прищуривался… Я, дескать, у него за спиной в основном сидел — потому ничего сам и не видел. Выспрашивал меня так, словно каждая гримаса какое-то особое значение могла иметь. Я под конец даже разозлилась: спросила, что — если Франсуа так ему интересен — может, познакомить его с ним. К моему несказанному удивлению, он задумался и потом ответил: «Возможно». Хм. А что, вот возьму и познакомлю: пусть друг другу допрос устраивают — а я рядом посижу, послушаю.

И, конечно же, добрались мы и до моих родителей. Здесь мне пришлось сложнее. Свое отношение к ним я — сама для себя — толком выразить не могу. Уважение — присутствует: жизнь они не зря прожили, многого достигли, и все, как Марина — своими руками. Благодарность — несомненно: они всегда мне помогали и научили многому — даже тому, как не нужно в жизни поступать. А вот говорить нам не о чем. Все, чем я живу, им неинтересно. Мыслями своими я уже давно перестала с ними делиться: для них это — либо прописные истины, которые в детстве для себя открывать нужно было, либо заоблачные фантазии, к реальной жизни отношения не имеющие. А мне они часто представляются бегунами в олимпийском марафоне: долго-долго бежали они к своему рекорду — а теперь не знают, что делать дальше. Только и остается, что медаль свою тряпочкой протирать, и на прошлое постоянно оглядываться: ошибки других — неудачников — разбирать, да каждый свой шаг к победе вновь и вновь вспоминать — примером для подражания. Я уже даже слушаю их — главный мой талант — вполуха: каждая история по сотому разу повторяется. Но спорить не хочу. Они так уверены в своей безгрешности, что мне даже страшно сеять в них сомнения — пусть лучше живут в покое и глубокой убежденности, что правы — абсолютно во всем.

В общем, когда мы добрались, наконец, до кафе, я уже совсем из сил выбилась. Ну, нельзя же так издеваться над голодным человеком! Усевшись за столик, я — истекая слюной — быстро сделала заказ. Выбирала я по принципу: попроще, но посытнее. Салат, мясо с картошкой (почему у них шницель всегда по-каковски: по-венски, по-милански? От звучного названия он вкуснее, что ли, становится?), кусочек торта фирменного на десерт и….

— Бокал вина? — спросил он с невинным видом. — Белого, насколько я помню?

— … и две чашки кофе, — с нажимом закончила я диктовать официантке. — Эспрессо, двойной. А может, три? — обратилась я к нему с таким же заботливым выражением.

Он хмыкнул и замолчал. Чертыхается, наверно. Ну и пусть чертыхается, сам сказал, что хочет попробовать. А я, между прочим, о вине ничего не говорила! Я принялась ерзать на стуле, давясь слюной от витающих вокруг запахов.

В кафе почти никого не было — шесть часов: народ только-только с работы выходит. Заказ нам принесли довольно быстро, и я набросилась на еду просто с неприличной жадностью. Он опять внимательно следил за каждым куском, отправляющимся мне в рот. Мне было абсолютно все равно. Первые пятнадцать минут. Разделавшись со всем, кроме торта, я вновь почувствовала глубокое расположение ко всему человечеству. И жалость к ничего не понимающим в этой жизни ангелам. Положив в рот первый кусочек легкого, воздушного торта, я зажмурилась.

— Ммм…. — То, что с полным ртом говорить неприлично, сказал тот, кто совсем не любил сладкого. Во время десерта нормальному человеку просто хочется совмещать физические и интеллектуальные удовольствия. — Может, попробуешь? Здесь ни трупов, ни химикатов нет.

— Насколько я понимаю, уже подошло время для кофе, — улыбнулся он, поднимая свою чашку.

Принюхался. Недоуменно дернул плечами. Опять принюхался. С опаской. Подозрительно глянул на меня. Я замерла, прикусив губу, чтобы не начать давать советы. Он глубоко вдохнул и сделал совсем крохотный глоток. И… окаменел.

Видимо, он изо всех сил пытался сохранить на лице невозмутимое выражение — но у него ничего не получалось. Брови у него поползли вверх, веки — вниз. Губы искривились, и он издал протяжное: — Уф! — передернувшись всем телом.

Я поняла, что мне пора вмешаться, иначе через мгновенье всем разговорам о нашей еде будет положен безоговорочный конец.

— Можно попробовать добавить сахар, — непринужденно заметила я, опустив глаза и подавая ему пример. Честно говоря, в этот момент я испытывала прилив небывалой гордости. Вот мне удалось не рухнуть со стула, покатываясь от хохота! Хотя такого искушения я уже давно не испытывала.

Он тщательно размешал сахар — в два раза дольше, чем это делала я — и снова пригубил. На этот раз обошлось без особой борьбы с чертами лица. Он лишь чуть дернул левой бровью, хмыкнул и сделал второй глоток. Тоже маленький. Фу, вроде, обошлось. Так — крохотными глоточками — он и допил свою первую чашку кофе. И ни разу не скривился. Я внутренне ликовала — вот не только мне еще многому учиться нужно! На этом, кстати, его урок не закончился: в конце ужина мне пришлось проинструктировать его — уголком рта — как деньги в папку со счетом вкладывать, как сдачи дожидаться, и сколько чаевых оставлять.

Выходя из кафе, он несколько раз как-то странно повел плечами, словно проверяя работоспособность своего тела. У меня сердце екнуло: а что если с ним — после кофе-то — опять прилив энергии случится? На всякий случай я на шаг отступила от него в сторону.