Я забрался на кровать, поближе к краю, чтобы — мало ли — иметь возможность быстро с нее скатиться, прижался спиной к изголовью и крепко сцепил руки на груди — на всякий случай. Потом повернул к ней голову. Лучше мне следить за тем, что она делает — а то опять пальцем ткнет, а я уже и не знаю, как отреагирую.

Она вновь заговорила. Когда я услышал о том, что собственно заставило ее взорваться, у меня перехватило дыхание. Вот, значит, как у нее это было. У всех людей — когда приходит их время — это происходит по-разному. Кто-то дал отпор хаму-начальнику, глядя ему в глаза. Другой отказался быть вечным спасательным кругом для друзей — кругом, который просто обязан быть всегда наготове. Третий ушел от блестящей карьеры и красавицы-супруги в тайгу лесничим… Но, в то же самое время — одинаково. В один прекрасный (по-настоящему прекрасный!) момент каждый из них вдруг понимает, что он — больше не кирпич в стене, который можно вытащить и выбросить, другим заменить. Не лист на дереве, который походя, не глядя, срывают и бросают через два шага на землю — подумаешь, их там еще много. Не кусочек загадки-пазла, который можно и перепутать, в другое место впихнуть — и картинка от этого ничего не потеряет, если не приглядываться. Они вдруг осознают себя цельной картиной — единой, неповторимой, которой никогда прежде не было и никогда больше не будет. И не нужно в ней ничего дописывать советами и поучениями, и в раму друзей и знакомых ее вставлять не нужно. И становится такой человек к похвалам и комплиментам равнодушен — он сам себе цену знает. Он знает, что он — личность.

Но Татьяне-то какая мелочь понадобилась! Дата свадьбы, которую потребовалось подогнать под горящие путевки! Я понял, почему ее мать до сих пор успокоиться не может. Ведь это же — мелочь, ерунда, в которой уступить — проще простого. И мать ее, так же, как и все остальные, не видела, что уступать она больше не может; что больше не может она заталкивать себя обеими руками в стандартную форму кирпича или кусочка пазла, что не вмещается она туда больше. Как же давно она была готова, если ей хватило такой безделицы! Как давно она могла выйти из этой толпы. Как давно она могла получить ангела-хранителя. Как давно им мог стать я. Черт!

Я закинул голову к потолку, мысленно пиная себя за очередные идиотские фантазии. Ну, понятно, кто о чем, а я — все о себе. Если бы она раньше от общества оторвалась, ей бы вообще кого-то другого — кто был тогда свободен — прислали, а я бы о ней по сей день ничего не знал. Идиот самовлюбленный! Она впервые в жизни (в смысле, на моей памяти) о себе заговорила, а я в стенания ударился: ах, почему не раньше?

Она немного помолчала и продолжила более жестким тоном, явно стараясь как можно скорее довести свой рассказ до конца. Подводя итог. Я чуть не взвыл. Я же молчал, чтобы ей легче говорить было, чтобы не перебивать, не отвлекать ее — как же мне удалось все под конец испортить? Она же теперь точно откажется на другие мои вопросы отвечать — если я ее слушаю, как колода бесчувственная. Когда она закончила свой рассказ фразой о душевном покое, я дал сам себе торжественную и ненарушимую клятву, что в следующий раз она поймет, что мне интересно каждое ее слово. Даже если мне придется впритирку рядом с ней сидеть, за обе руки ее держать и в глаза смотреть. И если я отвлекусь, я дам ей себя избить.

А вот клятвы давать можно было и побыстрее. Опять она мое молчание не так истолковала. Когда она вновь заговорила, голос ее прозвучал едко, язвительно, насмешливо: — Что, эгоистка самовлюбленная, да? Которой ни до кого, кроме себя, и дела-то нет? — но под конец дрогнул.

Сколько же раз она это слышала, если с такой готовностью подсказывает мне очевидный — с точки зрения ее окружения — ответ? Как же прочно они вбили ей в голову эту мысль. Чтобы обезвредить ее, простым «Нет» не обойдешься. Я начал было подбирать какие-то теплые и добрые слова, но из меня вдруг вырвалось до невозможности человеческое сравнение.

— Нет. Ты, скорее — женщина, которая не захотела, чтобы ее содержали, как Мерседес — на зависть соседям.

Она вдруг засопела. Не сонно. Судорожно, чуть не всхлипывая, уткнувшись носом в подушку. Ну, вот, теперь я ее еще и обидел. И откуда этот Мерседес вылез? Сравнил женщину с машиной — просто гениально. Понимай, как хочешь, кому комплимент. Что-то я с тех пор, как показался ей, что молчу, что говорю — сплошные промашки.

Она зевнула. И тут же забормотала виновато: — Прости, пожалуйста. Что-то я совсем засыпаю.

Я улыбнулся.

— Ну, и слава Богу. Спи. — Ей отдохнуть нужно, а мне — посидеть и подумать, как свои дурацкие настроения в узде держать. А то скоро вообще двух слов связать не смогу, все силы в воображение уйдут. Вот тогда я буду ей советчик! Вот тогда меня отзовут — и за дело, не поспоришь!

Она вдруг снова подала голос. Ну конечно. Кто же еще у нас последним выскажется. Но голос ее звучал как-то неуверенно, словно она сама не могла решить, стоит ли говорить.

— Э… слушай, ты не очень против, если я за твою руку подержусь, пока спать буду. А то утром… мало ли… взбредет еще что-нибудь в голову…

А вот уже чистейшей воды провокация! Ничем, абсолютно ничем с моей стороны не вызванная. Да что же она делает? Я только что пинков себе надавал за всякие мысли… куда более невинные. За руку ей подержаться захотелось! А если мне по щеке ее погладить захочется? Для начала. А если рефлексы сработают? И выбросит меня в невидимость — перед лицом явной угрозы моей стабильности. Да как ей в голову такое пришло? Я же ей вроде ничего не внушал. По-моему. А может, как-то… нечаянно вышло, и она решила за руки меня держать, чтобы лишить свободы передвижений? Нет, это просто невозможно! И главное ведь — не отвертишься; я же только что клятву себе дал, что сделаю все что угодно, чтобы ей спокойно на душе было. Нужно внести поправку: в случае возникновения форс-мажорных обстоятельств, а именно непредсказуемого поведения хранимого объекта, я снимаю с себя какую бы то ни было ответственность за последствия вышеупомянутых обстоятельств.

Я с трудом расцепил сложенные на груди руки и нащупал ее пальцы. Они впились мне в руку с такой силой, что у меня пропали последние сомнения. Так и есть, она решила в корне пресечь любые мои поползновения. Господи, неужели она каким-то образом услышала мои мысли? Меня прямо холодным потом прошибло. Это уже просто использование служебного положения в корыстных целях. Так, завтра — ни единой минуты на раздумья, и не реагировать на ее неожиданные выпады.

Через несколько минут она уже спала, а я упражнялся в самоконтроле.

Глава 11. Заманчивые перспективы

Утром я проснулась в состоянии полного довольства миром. Еще глаза не открыла, а уже поняла, что все хорошо. Состояние абсолютной гармонии: ни единой мысленной занозы — о том, что вчера случилось что-то туманно-неприятное, или о том, что сегодня ждет нечто еще худшее. И выспалась. Все тело наслаждается последними минутами упоительной лени, и даже мозг отказывается очнуться и рывком послать это самое тело в дневную круговерть. Утром свободного дня это — самые замечательные минуты: когда уже осознаешь, что существуешь — но и только.

С довольным мычанием я потянулась, зевнула во весь рот и перевернулась на бок. Еще пять минуточек. А потом я уже проснусь. Как кот, который сначала каждую лапу по очереди вытянет, спину о пол почешет — и только потом встанет и пойдет смотреть, чем там мыши без него занимались.

— Ну, ты и соня, — послышалось откуда-то из-за моей спины.

Голос этот настолько вписывался в мою совершенную гармонию, что я вновь согласно замычала и повернулась, не открывая глаз, в его сторону. На соню я согласна. Пожалуй, даже еще не на пять, а на все пятнадцать минут согласна.

Тут до моего плавающего в сладкой невесомости сознания дошел смысл этого слова. Почему, собственно, соня? Мне же не нужно никуда бежать. У меня сегодня отгул; могу я себе удовольствие доставить или нет? Уже в который раз в своей жизни я подумала о том, что будильник изобрел злобный мизантроп. И чего люди стрессам удивляются? Каждое утро этот извращенный плод человеконенавистнической фантазии выдергивает их, словно рыбу под жабры, из мирного покоя и рывком швыряет в гущу кипучей активности — трепыхаться под солнцем, бить хвостом по спинам не менее ошалелых собратьев и хватать (в зевках) ртом воздух.