А чего это она там так долго копается? Ах, она посуду помыла? Ах, она еще ее и перетирает! Плохой знак. Похоже, не я один раздумываю, с какого вопроса начать. Вот пусть только заикнется! Это сколько же можно мое терпение испытывать! Я начал потихоньку закипать.

Она вернулась к столу, села и — как ни в чем ни бывало — заговорила: — Итак, продолжим. Вот ты говорил…

Словно я здесь, как собачонка, сидел и ждал, пока она про меня вспомнит! В полной готовности при первом же требовании снова прыгать через обруч!

Я взорвался. И заорал так, что вся ее натертая до блеска посуда задребезжала.

— Теперь — моя очередь!

Она отшатнулась и скрестила руки на груди. Гм. Классическая защитная поза. Нужно, наверно, тон сбавить, а то неудобно получается: раскричался на нее в ее собственном доме. Но ведь сил уже больше нет ждать!

— Что — твоя очередь? — озадаченно спросила она.

Она что, издевается? В душ идти, что ли — моя очередь? Я с трудом взял себя в руки.

— Что-что, вопросы задавать.

Она возмутилась. Нет, она возмутилась! Это кто здесь должен возмущаться? Я за весь день один раз попросил о родителях рассказать, так она мне чуть голову не откусила. А сама! Каждые пять минут — по вопросу, да еще и перебивает постоянно. Новыми вопросами. Нет, это она специально меня злит, чтобы я забыл, о чем спросить хотел. Ха! Не выйдет! У меня терпение, между прочим — ангельское, и переупрямить меня ей не удастся.

— Слушай, имей совесть, — терпеливо и спокойно начал я. — Я целый день сегодня терпеливо ждал… — Я ей слова поперек не сказал, я ей все время, как идиот, знаки подавал о своем присутствии, чтобы она не волновалась! — Я три года терпеливо ждал! — Как у нее язык-то повернулся сказать, что я мог или не мог за эти три года. Она полчаса потерпеть не может без вопросов, а я три года терпел! — Можно мне теперь хоть о чем-то спросить?

Она задумчиво смотрела на меня, покусывая нижнюю губу. Что, справедливость слов моих дошла, наконец? Или обходные пути ищет, если уж лобовая атака сорвалась? Нет уж, Татьяна, даже не думай увиливать; ты сама совсем недавно за равноправие боролась: предложением на предложение отвечала, просьбой — на просьбу.

Она вдруг подозрительно прищурилась и спросила сквозь зубы: — О чем ты хочешь спросить?

Ура! Первый прорыв! А теперь нужно быстро ковать раскалившееся железо. Я выпалил на одном дыхании: — Для начала: что случилось три года назад? Почему ты решила переиначить свою жизнь?

Вот именно: для начала. Пусть сразу смирится с мыслью, что я одним вопросом ограничиваться не собираюсь. Но у нее на лице вдруг появилось выражение, от которого я тут же насторожился. Выражение обиды и почти… разочарования. Уголки рта у нее брезгливо опустились вниз. Да что она подумала-то?

— Слушай, тебе-то какое дело? — спросила она с отвращением в голосе. — Ну, случилось и случилось, главное — жизнь потом изменилась. Это ведь до тебя еще было. Чего в прошлом-то копаться?

Ах, вот оно что! Ну, слава Богу! Она просто не понимает. Она, судя по ее виду, решила, что меня гложет извращенное любопытство, что я хочу, чтобы она всю свою жизнь наизнанку вывернула и разложила передо мной для дотошного осмотра, как на таможне.

Я объяснил ей, что мне интересны не прошлые события, а то, какую реакцию они вызвали в ней. Причины, по которым люди отходят от общества себе подобных, мне, в целом, известны, но вот что поводом послужило? Как она не понимает, насколько это важно? Ведь речь наверняка идет не о том, что ей в очереди нахамили или зарплату вовремя не повысили — а она и обиделась на весь белый свет. Нет, произошел какой-то глубинный сдвиг, который задел ее за живое, который показал ей — словно прожектором высветил — что нет ей больше места в безликой толпе, имя которой «Все». И жить, как все, она больше не может — не дает ей это ничего, кроме чувства неприкаянности.

Я постарался объяснить ей все это, и она, кажется, поняла. По крайней мере, обида с лица ушла, уголки губ приподнялись в полуулыбке. Коротко кивнула: — Хорошо.

Хорошо-то хорошо, но время уже позднее. У нее такой сумасшедший день был, что я вообще понять не могу, как она еще на ногах держится. Ведь суток еще не прошло с тех пор, как я всю ее жизнь с ног на голову перевернул. А у меня-то совесть есть? Это мне ни спать, ни есть не нужно.

Я предложил ей переместиться в спальню, чтобы она хотя бы прилегла. Я, кстати, давно заметил, что людям на такие темы в темноте говорить легче. Там она меня видеть почти не будет — вроде сама с собой разговаривает. Лишь бы спорить не начала — вот ведь страсть неуемная последнее слово за собой оставлять!

Спорить она не начала, но губы раздраженно поджала. Молча встала и пошла в спальню. Но на пороге все же не выдержала. Остановилась и, не оборачиваясь, метнула-таки в меня своим последним словом: — Подожди здесь, пока я лягу. — Я чуть опять не рассмеялся. Вот же характер!

Я прислушался к звукам, доносящимся из спальни. Когда скрипнули пружины кровати, я быстро прошел к креслу у письменного стола, старательно не глядя в ее сторону. Я сел, закинул для удобства ногу за ногу, взялся пальцами за подбородок и принялся ждать.

Поворочавшись немного, она устроилась, наконец, на боку, повернувшись лицом ко мне. Я молча ждал. Только бы не спугнуть ее сейчас.

— Хорошо, — снова сказала она. — Три года назад я чуть было не вышла замуж. Но в последний момент все отменила. — И замолчала, словно дальнейших объяснений и не требовалось.

— Почему? — тут же отозвался я. Я уже понял, что услышу сейчас — возможно — ту историю, о которой постоянно упоминала ее мать, и которая все это время не давала мне покоя, словно заноза в пятке. Сколько людей встречаются и расстаются? Отменяют свадьбы? Разводятся, наконец? Нет, что-то там другое было. Я молча ждал.

Она начала рассказывать о своем романе (ах, да, Юра его звали) и об участии в нем ее родителей. Уже зная немного ее мать, мне было нетрудно это себе представить. Вот что у меня в голове не укладывалось, так это — как она все это терпела, да еще и с трех, как минимум, сторон. Впрочем, нападки родительские она до сих пор почти безропотно терпит. А парень-то этот оказался — дурак. Ему с женщиной жизнь строить нужно было, а он отношения с будущими тестем и тещей налаживал, словно на них жениться собирался. А может, и нужно ему было к ним в сыновья, а не в зятья проситься. Судя по Татьяниному рассказу, он им больше в дети годится, чем она.

Она вдруг прервала себя на полуслове и, похлопав рукой по кровати, попросила меня пересесть к ней поближе. Затем, словно расслышав, как прозвучали ее слова, она быстро добавила: — И не вздумай что-нибудь себе воображать — я просто устала голос напрягать, чтобы до тебя докричаться.

Меня словно током ударило. Какое тут воображать — я же каждое ее слово ловлю! Пытаюсь себе представить эти встречи с родителями, разговоры о приличиях, то мучительное унижение, которое она должна была испытывать, ощущение дежавю, которое должно было в ней возникать, когда он сообщал ей о своих планах по поводу их жизни…. Чтобы быть совсем честным, меня вовсе не огорчило, что он оказался таким болваном. Не дорос он еще до Татьяны, ему простая девушка нужна, которой замуж хочется, а за кого — это уж дело второе. А Татьяна сумела-таки вырваться из замкнутого круга и… меня дождаться.

Это что еще за бред? Никто меня здесь не ждал. И я ее всю свою жизнь не ждал — так что нечего и ей романтические бредни приписывать. Она просто вырвалась из толпы, из человека превратилась в личность — и, разумеется, к ней направили ангела-хранителя, чтобы личность эта где-нибудь не потерялась. Уж больно это редкое явление среди людей-то. И нечего слюни распускать.

Но теперь, когда она буквально приказала мне ничего не воображать, именно это и полезло мне в голову. Я на этой кровати сто раз сидел, пока она в спальне убирала, но теперь… как-то мне страшновато стало. Ну что, объяснять ей все это, что ли? Она утром и так уже над моей нерешительностью (как она выразилась) издевалась; скоро прямо в лицо трусом назовет. Но с ее стороны это — просто нечестно! Пальцами в меня тычет все время, наклоняться к себе заставляет и — «Так и сиди!», понимаешь ли… Хоть раз задумалась, я уж не говорю о том, чтобы спросила: мне-то каково?