Она замерла на месте и, прижав ладони к лицу, тихонько залепетала: — Слушай, ты где? Вернись, пожалуйста. Вот прямо сейчас же — вернись! Я не хотела… Но ты тоже… совесть-то у тебя есть? Пожалуйста!
Я опять как-то сам собой материализовался. Вот что значит практика! Не успел я подумать, что можно уже, пожалуй, рискнуть — показаться ей, как она повернулась в мою сторону. И тут же начала медленно продвигаться к выходу из спальни (это она, что ли, меня боится?!), не переставая бормотать что-то, словно ребенок, который пытается заговорить в темной комнате буку, чтобы тот на него не бросился.
Услышав «Я больше не буду», я почувствовал, что к горлу подступает истерический хохот. Что она больше не будет? Драться? Или визжать? Или на буку смотреть — потому и к двери отступает? Но я также понял, что если рассмеюсь сейчас — меня, пожалуй, и рефлексы спасти не успеют. Вон ей до меня — по прямой — шага три осталось; она их в одном прыжке преодолеет. Но сдерживаться у меня уже не было сил. Я закрыл лицо ладонями и нагнул голову.
Не помогло. Меня затрясло так, что кресло скрипнуло. Вот теперь она точно догадается, что меня от хохота на части разрывает — и ускорит процесс. Я вскинул голову, бросив на нее настороженный взгляд, но взять себя в руки все еще не мог.
Она стояла на месте, обеспокоенно разглядывая меня. Увидев выражение моего лица, она напряглась, вскинула подбородок и вдруг заворчала, пыхтя от негодования. В нескольких коротких фразах она умудрилась обвинить меня в извращенном подсматривании, в извлечении удовольствия из ее терзаний и в оскорблении действием, чуть не приведшем ее к инвалидности. Когда же она добавила, что — ко всему прочему — я не даю ей и словом защититься, у меня рухнули все плотины. Я в прямом смысле слова зарыдал от смеха. В ответ она тоже коротко хихикнула — и я понял, что опасность физического насилия миновала.
Чуть отдышавшись, я напомнил ей о работе и предложил продолжить разговор по дороге. Она на удивление легко согласилась (я даже насторожился в поисках подвоха), но велела мне не шевелиться — только отвернуться к окну, пока она переоденется.
Меня словно ледяной водой окатило. В последнее время в такие моменты меня и так уже охватывало какое-то непонятное, мучительное раздражение; я ведь и сам уже отворачивался. Но тогда она даже не догадывалась о моем присутствии. Теперь же она о нем знала, и я знал, что она знает — я вдруг смутился так, что пришлось закашляться, чтобы прикрыть лицо рукой.
Нет, лучше я, наверно, выйду. Побуду на кухне — ничего с ней за пару минут без моего надзора не случится. Да и потом — я же в двух шагах всего буду, и уши навострю. Она явно встревожилась, напряглась, как струна. Ну, это-то как раз мне понятно: я и сам места себе не нахожу, когда она у меня не перед глазами. Я предложил постучать чем-нибудь на кухне, чтобы и ей спокойнее было, что я никуда не делся.
Она опять согласилась, хоть и неохотно. Я встал. Чтобы выйти из спальни, мне придется пройти прямо рядом с ней. Она ни на шаг не сдвинулась с места, не сводя с меня пристального взгляда. У меня вдруг мелькнула мысль: а не потому ли она так легко на все соглашается, чтобы усыпить мою бдительность и подманить меня поближе — а там… Ладно, будем уповать на рефлексы. Я осторожно — бочком — протиснулся мимо нее и бросился на кухню.
— Ты только греми посудой погромче, — послышалось мне вслед.
На кухне я сел на все ту же табуретку у стола и немного отдышался. Ну что ж, по-моему, все прошло не так уж и плохо. По крайней мере, она явно не передумала иметь со мной дело. Может, стоит мне уже к этой табуретке привыкать? А что, обзор с нее — тоже неплохой, да и повернуться во все стороны можно, не то, что в углу моем излюбленном, между диванчиком и холодильником. Ладно, я, вроде, признаки жизни подавать обещал. А, вот же и чашка — прямо передо мной, на столе. И ложка рядом. Я принялся постукивать металлом по керамике, прислушиваясь к звукам бешенной активности, носящейся между ванной и спальней.
Спустя очень непродолжительное время (вот умеет же быстро собираться — так чего каждое утро время тянет?) она — уже одетая и причесанная — влетела на кухню. И замерла на пороге. Господи, что опять-то не так? Может, по чашке стучать не нужно было? Это, вроде — ее любимая. Так таких у нее еще две есть. На всякий случай стучать я перестал и весь подобрался, как перед прыжком. И куда же мне метнуться, если она опять на штурм пойдет? Вот идиот! Я же ей вчера сдуру тайну своего укрытия на кухне разболтал…
Она вдруг ступила вперед деревянными шагами и дотронулась указательным пальцем до моей руки. А, проверяет, не осталась ли от меня одна оболочка… Ну что, ей одного раза мало? Да я это, я… Уй! Да хватит, в конце концов! А если я сейчас вот так же проверю — пальцем в плечо? И чтобы синяк остался? Нет, синяков не надо — это мне дороже обойдется. Лучше ее словами отвлечь.
— Ну что, не обманул? — решил я отшутиться, сдерживая желание потереть предплечье.
— Ты чашку-то отдай, — буркнула она, — а то разобьешь сейчас.
Ага, значит, дело таки в чашке! Ну, хоть что-то правильно угадал. Но ведь она же сама меня просила посудой погреметь. Могла бы и уточнить: вот только чашку, мол, любимую не трогай.
Я нарочито осторожно положил на место ложку и развернулся спиной к столу, лицом к плите, на которую она уже водрузила турку с кофе. Красота! Насколько все-таки на этом месте удобнее! Чуть повернулся — и любой уголок, как на ладони. И спина не затекает. Мне всегда нравилось наблюдать за передвижениями Татьяны по кухне. С первого взгляда они — абсолютно хаотичны. Порхает с одного места на другое, и назад; вместо того, чтобы последовательно переходить от одного фронта работ к другому. Но со временем я заметил в ее движениях определенную схему. Она готовит так же, как ест — только наоборот. Вот, например, кофе она всегда пьет напоследок — значит, варит его первым. Завтрак у нее всегда начинается с сока — значит, наливает она его в стакан последним. Непонятно, но интересно.
Вот и сейчас, она направилась к холодильнику только тогда, когда кофе уже дымился в чашке. И… застыла возле него. Господи, а сейчас-то что? Я же ничего не делаю — вон даже не шевельнулся за это время ни разу!
Она повернулась ко мне и, виновато сморщившись, спросила, что я буду есть. Я оторопел. Я? Есть? Я что, теперь тоже должен есть? Мысль о таких осложнениях до сих пор в голову мне не приходила.
— А ты? — спросил я, стараясь выиграть время.
— Ну, у меня вчерашний оливье остался… — с сомнением в голосе проговорила она.
Так, прояснять этот момент пока еще рано — возьмет еще и сама от завтрака откажется, из вежливости. Пусть пару раз поест в моем присутствии, привыкнет, а потом уж… А пока я попробую снова отшутиться — с тыканьем пальцем-то прошло.
— Тот, пересоленный?
— Я могу тебе бутерброды сделать. — Судя по ее тону, на этот раз не прошло. Нужно срочно чем-то ее отвлечь.
— Татьяна, я вовсе не голоден. Давай завтракай быстрее и пошли. У меня есть к тебе предложение. — Ставка на ее любопытство должна оказаться беспроигрышной.
— Какое? — тут же отозвалась она. Нет, ну какой я все-таки молодец!
В ответ я предложил ей компромисс: она ест, я рассказываю. Но, честно говоря, ее вопрос о том, что я буду есть, навел меня на новые мысли. Прежде я никогда не обращал внимания собственно на процесс принятия пищи в ее жизни. Питание должно быть своевременным и рациональным — следить за этим представлялось мне вполне достаточным. Это ведь — обычный физиологический процесс, необходимый для жизнедеятельности человеческого организма. Зачем же присматриваться, как он проходит? Я же не слежу за тем, как у нее грудная клетка вздымается при дыхании. Дышит — и дышит.
Но после ее вопроса взыграло мое любопытство. Я принялся следить за тем, как она поддевает вилкой еду на тарелке, поднимает ее, отправляет в рот, чуть развернув кисть руки (какое изящное движение!); как жует — подбородок при этом так смешно дергается у нее вверх и вниз, и уголки губ попеременно подергиваются; как глотает — вытягивая почему-то шею… Кстати, ужин у нее занимает больше времени — может, она ест как-то иначе? Нужно присмотреться. Хм. Может, мне и к процессу дыхания присмотреться? Может, я и там что-то интересное пропустил?
