Он то и дело искоса поглядывал на меня, вертя в руках крышку от сахарницы. Может, нужно было все-таки настоять? Неудобно как-то…

— Может, хоть чаю со мной выпьешь?

— Да сказал же, не хочу, — нетерпеливо отмахнулся он. — Ты, давай, ешь, не отвлекайся.

Хм. Что-то настораживает меня это нетерпение. Я закончила ужин, убрала все со стола и — чтобы собраться с мыслями — вымыла и вытерла посуду. Затем я вернулась к столу и села на свое излюбленное место на кухонном уголке.

— Итак, — сказала я, — продолжим. Вот ты говорил…

— Нет, — вдруг рявкнул он так, что я чуть не подпрыгнула. — Теперь — моя очередь!

Я откинулась на спинку уголка и скрестила руки на груди.

— Что — твоя очередь?

— Что-что, вопросы задавать, — отрывисто бросил он.

— Ну, знаешь, — возмутилась я. — Ты три года здесь крутился — мог всю нашу жизнь уже вдоль и поперек изучить! А я ведь обо всем этом даже не подозревала. У кого вопросов больше?

— Слушай, имей совесть, — уже спокойнее продолжил он. — Я целый день сегодня терпеливо ждал… Я три года терпеливо ждал! — Ненадолго же хватило этого спокойствия. — Можно мне теперь хоть о чем-то спросить?

Ну где-то, если вдуматься, он, возможно, прав. Хотя мне трудно представить, что может его интересовать в моей серой, однообразной жизни, которая, между прочим, в последнее время у него на глазах разворачивается. Что он там вчера ночью кричал? Что он о прошлом моем ничего не знает?

— О чем ты хочешь спросить? — Я подозрительно прищурилась.

— Для начала: что случилось три года назад? Почему ты решила переиначить свою жизнь?

Ну вот, так я и знала. Нет, какое свинство, а? Я же его не спрашиваю, чем он занимался до того, как его ко мне направили! Что за болезненное любопытство к тому, что уже ни изменить, ни переделать нельзя?

— Слушай, тебе-то какое дело? Ну, случилось и случилось, главное — жизнь потом изменилась. Это ведь до тебя еще было. Чего в прошлом-то копаться?

— Татьяна, это — очень важно. Мне нужно знать, что — в обычной человеческой жизни — вызвало в тебе такое отторжение. Мне нужно знать, чего твоя душа принять не может. Мне нужно знать, от чего ты готова бежать, сломя голову.

Батюшки, кому-то нужно знать, чего моя душа не приемлет! Приятное разнообразие. Ладно, о том, с чем я тогда не смогла смириться, я могу ему рассказать.

— Хорошо, — начала было я, но он опять меня перебил.

— Слушай, уже пол-одиннадцатого. Давай, ты пойдешь спать укладываться — там и договорим. И не возмущайся. Это мне — все равно: что сидеть, что стоять. А ты сейчас — и не спорь! — с удовольствием отдохнуть бы прилегла.

Да я же рта еще раскрыть не успела! У меня даже в мыслях не было спорить. На диван бы сейчас, да потянуууться! Ммм. Сейчас зевну.

Я молча встала и, не оглядываясь, пошла в спальню. На пороге я бросила ему через плечо (точно ведь сзади тащится!): — Подожди здесь, пока я лягу. — Вот так. И нечего мной командовать. Я тоже это умею.

Устроившись под одеялом, я с наслаждением вытянулась и перевернулась на бок, лицом к окну. Он уже сидел в кресле, у письменного стола. Молча. Ожидая, пока я заговорю. Закинув ногу на ногу и поглаживая кончиками пальцев подбородок.

— Хорошо, — повторила я. — Три года назад я чуть было не вышла замуж. Но в последний момент все отменила. — Я замолчала, пытаясь точно припомнить свои мысли и ощущения в то время.

— Почему? — тут же послышалось из кресла.

— Да одним словом-то и не объяснишь. Мы прожили вместе полтора года и, в общем, неплохо ладили. Но все это время со всех сторон на меня сыпались разговоры о том, что нужно определиться в жизни, упорядочить эти отношения, ввести жизнь в общепринятое русло. И ладно бы еще только на меня. Родители, например, и с ним на эту тему говорили — в моем присутствии. Я тогда не знала, куда мне глаза от стыда девать. Они его словно уговаривали найти в своей жизни для меня место — словно в шкафу: вот возьмите, Юра, с этой полки Татьяну и переложите ее к себе в шкаф. И он был с ними полностью согласен. И никому — абсолютно никому — не пришло в голову меня спросить: а хочу ли я на эту полку? Через пару таких встреч я начала слышать такие же речи и от него. Он рассказывал мне, какой видит нашу будущую жизнь, и я поняла, что он распланировал ее уже примерно до пенсии. И опять — меня просто ставили в известность, какой жизнью я буду жить.

Опершись локтем на подушку, я подперла рукой голову и глянула в сторону кресла. Он замер там в полной неподвижности. Вот умеет же человек слушать! А я — вечно перебиваю, возмущаюсь, руками начинаю размахивать…

— Слушай, — сказала я, прервав свой рассказ. — Ты можешь сюда пересесть? — Я похлопала другой рукой по кровати. Она у меня — огромная, двуспальная, от родителей осталась. Они так надеялись, что однажды она мне пригодится. — И не вздумай что-нибудь себе воображать — я просто устала голос напрягать, чтобы до тебя докричаться.

Он вдруг так вздрогнул, что я даже в темноте заметила. Он что, заснул, пока я ему эту историю рассказывала — по его же просьбе, между прочим? Затем — все так же молча — он встал и забрался на кровать. Сел у изголовья, откинулся на спинку и сложил руки на груди, повернув ко мне голову. Ну, вот, теперь мне еще и голову запрокидывать!

Я поерзала, устраиваясь так, чтобы мне не приходилось шею выворачивать, чтобы на него глянуть. Потом продолжила: — Ну, вот, так и замаячила у меня на горизонте свадьба. Я чувствовала, что меня несет куда-то не туда, но со всех сторон слышала, как мне повезло, как все за меня рады… И когда он сказал, что завтра мы пойдем заявление подавать… Я даже не знаю, почему именно это меня задело. Ничего особенного в тот день не произошло. Все было уже обсуждено: какое мне платье шить, какой ему костюм, где кольца покупать, из чего букет непременный составлять, какой ресторан заказывать… Даже со свадебным путешествием все было решено: на неделю к морю, он там дачу какую-то арендовать собирался. И вдруг он приходит и сообщает мне, что завтра мы идем подавать заявление, потому что ему предложили горящие путевки куда-то заграницу — я даже не помню куда — и нужно назначить дату свадьбы так, чтобы мы успели пожениться до отъезда. И все. И я вдруг поняла, что так будет всегда.

Я коротко глянула на него. Он сидел, откинувшись к стене и внимательно разглядывая потолок. Ага, на меня уже смотреть не нужно! Чего он молчит-то? Сам же требовал, чтобы я ему все рассказала, а теперь молчит. Пора, наверно, закругляться.

— В общем, я поняла, что собираюсь выйти замуж не потому, что жить без него не могу, а потому, что так всем будет удобнее. И ради этого я проживу остаток своей жизни, готовя ему еду, стирая его носки и рожая ему детей. И я решила, что больше так не будет. Что отныне я буду жить — свою жизнь — так, чтобы у меня на душе было спокойно, а не у тех, кто ее за меня планирует.

Опять ни слова. Ну что ж, удивляться нечему. Мне и тогда все говорили, что я — дура последняя, счастья своего не понимаю. Он, небось, тоже на самоотверженно-героическую историю настраивался, а получил рассказ о банальных бабских фокусах.

— Что, эгоистка самовлюбленная, да? Которой ни до кого, кроме себя, и дела-то нет? — насмешливо спросила я. По крайней мере, попыталась спросить насмешливо; вот только голос у меня — в самый неподходящий момент — дрогнул.

— Нет, — задумчиво отозвался он. — Ты, скорее — женщина, которая не захотела, чтобы ее содержали, как Мерседес — на зависть соседям.

Внезапно у меня комок застрял в горле. Как коротко. И точно. Все мои разглагольствования уместились в одной этой фразе. Неужели…? Я ведь решила, что со мной что-то не так, что я — неправильная. Все нормальные люди вокруг меня понимают, в чем состоит смысл жизни, а я — ущербная. И смирилась с этим. Решила не раздражать их — без особой надобности — своим обществом и извращенными взглядами на жизнь. Неужели это не так? Неужели где-то и я могу оказаться ко двору?

Вдруг я зевнула. Так сладко, что чуть челюсти не хрустнули. Ни сдержаться не успела, ни рот ладонью прикрыть.