Вдоль стеклянной стены здания аэропорта ко мне приближался носильщик, толкающий перед собой тележку с горой наваленных один поверх другого чемоданов. Люди перед ним расступались во все стороны; я тоже отскочила. Когда он проехал, я увидела, что прямо напротив меня, привалившись плечом к стене, стоит — он. Небрежно так стоит и хитро улыбается.

Опять какой-то провал во времени образовался. Вот только что я провожала — по служебной обязанности — почти неизвестного мне француза, с нетерпением ожидая момента, когда смогу, наконец, отправиться домой. И вдруг у меня возникло ощущение, что я примчалась в этот аэропорт, чтобы встретить этого, еще менее мне известного… чуть не сказала: человека. И все эти толпы возбужденных пассажиров не вызывали у меня ни малейшей зависти, ни малейшей мысли о том, что вот все куда-то едут, а я все здесь да здесь. И металлически-очаровательный голос из динамика не перечислял, воркуя, названия далеких, экзотических мест, а словно приглашал этих людей убраться куда подальше с моего пути, чтобы я могла побыстрее подойти к нему.

Я молча стояла, не двигаясь с места. Ну, подойду я к нему — и что? На шею бросаться? Так я еще вчера ни сном, ни духом о нем не ведала. «Привет» говорить? Так вроде сегодня уже виделись…

Улыбка сползла с его лица, сменившись озабоченной нахмуренностью. Он оторвался от стены и, лавируя между людьми, сумками и чемоданами, сам подошел ко мне.

— Что случилось? — спросил он, внимательно всматриваясь мне в лицо.

— Да ничего, — пожала я плечами. — Поехали, что ли?

Мы вышли из здания аэропорта и пошли на стоянку такси. По дороге я молчала. В голове у меня все так же роился миллион вопросов, но не в такси же их задавать. Мне вдруг захотелось в маршрутку, в тот самый дальний угол, где можно отгородиться от всех вокруг и тихо говорить на самые безумные темы.

— А зачем ты француза в парк тащить собралась? — вдруг спросил он. Очередь подвигалась довольно быстро, и вот уже перед нами осталось лишь одно многочисленное семейство с невероятным количеством багажа. Шум они издавали совершенно немыслимый. Трое детей носились вокруг родителей, карабкаясь на чемоданы и расстегивая карманы на сумках в поисках то воды, то еды, то еще чего-нибудь. Родители о чем-то спорили, время от времени рявкая на любимых чад и подтаскивая их за шиворот — кто под руку попался — к себе.

— Я просто подумала, что лучше на свежем воздухе погулять, да и тебе… — Я запнулась. — Подожди, откуда ты знаешь, о чем мы говорили?

— Как это — откуда? — Он удивленно глянул на меня. — Я же все время рядом сидел.

— Но мы же по-французски говорили! — чуть не взвизгнула я.

— Ну и что? — Он даже глазами захлопал.

— Ты понимаешь по-французски? — медленно и отчетливо произнесла я.

— Ну конечно. Если ты говоришь по-французски, значит, и я — тоже, — ответил он тоже по-французски. Говорил он с каким-то странным акцентом — не нашим, но явно не на родном языке — и абсолютно непринужденно. — Как ты себе это представляешь: ты беседуешь с кем-то, а я понятия не имею, о чем речь идет? А вдруг я что-то важное пропущу?

Стоящая перед нами пара покосилась на нас, и продолжила спор чуть тише. Мать куда решительнее одернула детей, велев им вести себя прилично (в присутствии иностранцев, надо понимать), но на них чужестранная речь не произвела ни малейшего впечатления. И когда только у наших людей эти комплексы появляются? Дети же ими не страдают!

— А ну, расскажи мне, что он на выходные делал? — решила я удостовериться на всякий случай.

— Да ничего особенного. Бродил по городу, в пару магазинов зашел — цены его чуть наповал не убили. А, вот — в кино ходил; еле-еле русский фильм нашел, повсюду одни американские были.

Я просияла. Вот оно, решение проблемы!

— Ну, все, теперь ты не отвертишься! — Я торжествующе наставила ему в грудь указательный палец. — Теперь ты мне — прямо сейчас — ответишь на все мои вопросы.

Он застонал.

— О, Боже! Татьяна, я тебя просто не узнаю. Ты же, вроде, слушать других предпочитаешь.

— Я сама себя не узнаю. И слушать я, между прочим, не отказываюсь — но сейчас я хочу услышать то, что мне интересно.

Подошла наша очередь. Поскольку вещей у нас с собой никаких не было, уже через минуту машина тронулась с места.

— А по-английски ты тоже говоришь? — сменила я язык.

— Говорю. — Он уже опять разулыбался. — Я же объяснял тебе, что в любой ситуации у меня всегда под рукой оказывается все, что в ней нужно.

У меня уже голова закружилась.

— Слушай, а мне нельзя как-нибудь к вам попасть? Я бы с удовольствием еще пару языков выучила. В смысле, не выучила, а просто… выучила.

Он вдруг напрягся, глядя прямо перед собой.

— Да ты не волнуйся, я ведь не напрашиваюсь! — тут же дала я задний ход. — Я просто так спросила.

Судя по всему, я — по незнанию — переступила какую-то черту. Ладно, вернемся к вопросам о его работе. От них он, по крайней мере, не вздрагивал. И продолжу я этот разговор, пожалуй, по-английски — что-то я давно в нем не практиковалась.

— Я все-таки хотела бы услышать, почему ты появился рядом со мной именно три года назад, — осторожно начала я, внимательно следя за его реакцией.

Вроде расслабился. Глаза закатил. Вздохнул. Голову ко мне повернул.

— Татьяна, это — вопрос очень простой, и одновременно — очень сложный.

— Для меня? — натянуто спросила я. Опять он меня разозлить пытается, чтобы увести разговор в другое русло.

— Для тебя, — спокойно кивнул он.

А вот ничего у тебя не выйдет! Я понимаю, что слабое, недоразвитое человечество не доросло еще до понимания проблем космического масштаба, но нечего играть на его самолюбии! Это ничтожное человечество всю свою жизнь разыскивает себе на голову проблемы посложнее, и ничего — пока они нас еще не похоронили.

— Давай проверим, хватит ли у меня ума для простой части. Говори. — Я растянула губы в ободрительной — как я надеялась — улыбке.

Он настороженно прищурился.

— Три года назад ты изменилась.

Гм. Действительно просто. Проще некуда. И, действительно, как-то все сразу прояснилось.

— В каком смысле — изменилась?

Он ответил мне все тем же спокойным тоном, который совершенно не вязался с напряженностью его взгляда.

— Ты сознательно оторвалась от социума.

Похоже, мы как-то незаметно для меня перешли к более сложной части. Мог бы и предупредить. Эта фраза напомнила мне разговоры с Алешей Молчуном: все слова по отдельности понятны, а в кучку никак не складываются.

— Чего-чего я сделала?

— Теперь ты видишь, что я имел в виду? — Он вздохнул. — Сложность твоего вопроса заключается в том, что ответ может оказаться совсем не коротким.

— Вот и отлично; ты же знаешь, я люблю слушать.

— Хорошо. — Он немного помолчал. — Почему люди живут в обществе?

— Потому что они — люди; потому что им нужно общение с себе подобными. Это, кстати — однокоренные слова.

— Правильно. Но ведь люди — разные; и кто-то дня не может прожить без пресловутого общения, другой — делает это время от времени, а третий — и вовсе прекрасно без него обходится. Вот и получается, что общество строится на потребностях тех, кто не может оставаться один, кому страшно в одиночестве. Тоже кстати, однокоренные слова. Но нужно оно не всем, и не все в него вписываются.

— И ты хочешь сказать, что к таким асоциальным элементам, как я, и приставляют ангела-хранителя — поскольку они не могут рассчитывать на защиту собратьев?

— Не ко всем. Преступники — тоже асоциальны, но их мы не охраняем, поскольку их действия — это, скорее, животный акт, даже если они продуманы. Я же сказал, что ты осознанно вышла из социума. Три года назад — по каким-то, неизвестным мне, причинам — ты решила не следовать больше общепринятым схемам и моделям, ты решила руководствоваться в своей жизни только своим пониманием правильности и неправильности.

С ума сойти. Три года назад, после разрыва с Юрой, меня до такой степени все заклевали, что я действительно решила больше не слушать ничьих советов и поучений, поскольку поняла, что жить, как все, у меня все равно не получается. И что бы вы подумали? Ко мне тут же ангела-хранителя приставили! Правильно, строптивых нужно укрощать исподволь, незаметно.