— Нет.

— Может, ты опять свои фокусы выбрасывать начала?

Так, роли поменялись. Раз меня не бросили, но все поломалось, значит, я — дура.

— Никто никого не бросал. Просто ему пришлось уехать. Он сказал, что вернется, но… — Я вдруг услышала, что у меня зазвенел голос: — Я не знаю, когда.

— Фу, ты, Господи! — От облегчения она даже рассмеялась. — Татьяна, да ты хоть знаешь, сколько раз твоему отцу приходилось на объект выезжать и оставаться там неделями, а то и месяцами? И ничего страшного. Нечего в истерику бросаться. Он — мужчина, ему нужно из дома уезжать, чтобы потом туда с удовольствием возвращаться.

Где нравоучения? Где инструкции о том, как должна вести себя настоящая женщина? Мать успокаивает меня? Рассказывает о своей жизни? Я ушам своим не верила. Но раз уж пошел у нас такой разговор…

— И тебе это вот так легко давалось?

— Нет, Танечка, мне это вовсе не легко давалось, но мне нужно было домом заниматься. И тобой. И я знала, что он ради нас с тобой старается, а мое дело — его дождаться и встретить с улыбкой и горячим обедом.

— Ну, ты, по крайней мере, знала, сколько тебе ждать… — не удержалась я.

— Нет уж, — перебила она меня с привычной решительностью, — это я сейчас знаю, сколько я каждый раз ждала, а тогда ничего я не знала. Я просто делала все, чтобы он вернулся, чтобы ему было куда вернуться, чтобы ему хотелось вернуться. И тебе то же посоветую — вместо того, чтобы нюни распускать.

— Мама, да он же вам, вроде, не понравился? — Мне уже казалось, что мне то ли сон снится, то ли подсознание окончательно взбесилось. Не выдержав нервного напряжения.

— А я врать не буду, не понравился. Нам бы куда спокойнее было, если бы рядом с тобой серьезный, основательный человек оказался. Но когда ты на меня в субботу накричала… Накричала-накричала, и нечего теперь прикидываться! Мы с отцом долго говорили. И решили, что пора нам, пожалуй, смириться с тем, что ты уже выросла. А то так в один прекрасный день возьмешь и вычеркнешь нас из своей жизни…

— Мама, да что ты говоришь, в самом деле! — Мое изумление давно уже перешло все мыслимые границы. Мы с матерью говорим, как две женщины. С ума сойти!

— Ладно-ладно, это я так, на всякий случай… А с Анатолием твоим я тебе так скажу: если это — твой человек, он к тебе вернется, никуда не денется. Если же нет… — Она многозначительно замолчала.

— А если мне больше никто не нужен? — тихо спросила я.

— Ну, ты совесть-то имей! — возмутилась она. — Сколько можно внуков ждать?

Не удержавшись, я рассмеялась.

— Смешно ей! — проворчала она. — Ладно, все. Ты все же позванивай хоть изредка. А то сиди тут, думай, что там на тебя еще… навалилось. — Она повесила трубку.

Я долго сидела в гостиной, размышляя над Светкиным вопросом, почему — несмотря ни на что — я не потеряла связь с родителями.

Может, и прав был мой ангел, когда говорил, что я слишком много думаю и не делюсь своими мыслями с другими. Как же им догадаться, что у меня на уме, а тем более, на душе. Родителям я вообще всю жизнь опасалась что-либо рассказывать, чтобы не услышать в ответ: «Вот видишь, а мы тебя предупреждали» или еще лучше: «А ну, отойди-ка в сторону, Татьяна, сейчас мы тебе покажем, как это делается». Вот они и решили, что их слова до меня просто не доходят — значит, нужно их по сто раз повторять. А я так и не нашла слов, чтобы объяснить им, что все слышу, все понимаю, но не все хочу принимать. Что у меня есть свое понимание, что важно в жизни, а что — не очень.

И в обычной, ежедневной жизни так легко появиться ощущению, что между нами — пропасть, что стоим мы на разных ее краях и докричаться друг до друга уже не можем. А потом случается что-то действительно серьезное… И — легко, без малейших усилий, сами собой — сходятся края пропасти, и мы чувствуем, что нужны друг другу. Ведь почувствовала же мать сегодня, что мне плохо — и оказалась просто рядом. И вопросы мне задавала другим тоном, и советы давала не навязчивые, и даже ворчала так, что мне как-то легче стало. И у меня, когда она неожиданно в субботу позвонила, сердце в пятки ушло: не случилось ли что?

Страшная сила лежит в кровном родстве.

Правильно Светка сказала, что мы — просто часть жизни друг друга, и никуда нам друг от друга не деться. И всегда есть в жизни момент, когда ежедневные мелочные обиды и придирки сторицей восполняются пониманием и участием. Вот и сейчас, чтобы мать заговорила со мной на равных, мне понадобилось потерять своего ангела…

Нет, не потерять! Мне нужно всего лишь подождать, пока он меня разыщет — пусть только попробует слово свое не сдержать! И так впечатать его образ в память, чтобы — потом — сразу же вспомнить, кто это такой меня разыскал. Именно этим я и собиралась сегодня вечером заняться.

Для начала я вытащила его старые вещи из сумки и переложила их в плотный полиэтиленовый пакет — чтобы запах подольше не выветривался. И отнесла их в спальню, на кровать. Вот здесь они и будут со мной спать — на том месте, где он обычно сидел.

Затем я вытащила из шкафа вешалку с его костюмом — тем самым, стального цвета. Сняв с вешалки пиджак, я натянула на нее бирюзовый гольф и поверх него повесила назад пиджак. Глядя на творение своих рук, я долго вспоминала, как впервые увидела его в этом костюме в проеме двери в гостиную, как смотрела на его отражение в зеркале спальни, как не могла удержаться, чтобы не бросить на него искоса взгляд в ресторане… Затем я повесила этот костюм на самое видное место в шкафу. Вот так, всякий раз открывая шкаф, я сразу же буду видеть… почти его.

У письменного стола я развернула лицом к кровати кресло. Вот так он сидел в нем каждую ночь, пока я о нем не знала. И если сейчас это место будет иногда занимать его заместитель — ничего. Я его все равно не вижу, а ночью, в темноте так легко представить себе, что в нем свернулся в клубочек мой ангел.

Вспомнив о другом случае его самоуправства, я побежала в коридор. Вытащила тапочки, купленные для Светкиного мужа, и поставила их рядом со своими. Вот так. Он словно… в магазин вышел и сейчас вернется.

Ну, а теперь — на кухню. Это ведь не только мое, это ведь и его любимое место в квартире было. Войдя туда, я внимательно огляделась по сторонам.

Чайник. Который он заставил меня купить. Я буду обращаться с ним очень бережно, чтобы не пришлось новый покупать.

Пустое пространство между кухонным уголком и холодильником. На всякий случай я подошла туда и провела в воздухе рукой. Да нет, все так же пусто. Я втиснулась туда, усевшись по-турецки на пол. Черт, неудобно же. Как он здесь сидел столько времени? Да еще и говорил потом, что это — его любимое место. Здесь никогда ничего не будет стоять. Мне будет совсем нетрудно представить себе, что он опять там спрятался — исключительно из вредности — и наблюдает исподтишка за моими передвижениями по кухне. Что он в них интересного нашел — до сих пор не пойму.

С трудом выбравшись из этого закоулка, я выдвинула из-под стола табуретку и поставила ее прямо напротив своего обычного места на кухонном уголке. Здесь мне ничего даже представлять не придется. Достаточно будет всего лишь вспомнить. Как он сверкал оттуда глазами во время нашего первого разговора, как следил за тем, как я ем, как впервые накрыл своей рукой мою, как косился затем в сторону холодильника — сначала с нескрываемым ужасом, потом с плохо скрываемым вожделением…

Ах, да, и чашки! У меня на столе всегда будет стоять две чашки. Те, которые мы вместе выбирали. Пусть одну из них я недавно разбила, но хотя бы две я сохраню любой ценой.

Вот так мы и будем ждать: чашка, табуретка и я. Собственно говоря, не так уж и долго осталось — всего лишь до конца жизни….

Глава 24. Без нее

Я еще раз внимательно посмотрел на нее, чтобы ее лицо оказалось последним, что я здесь видел, произнес ее имя, чтобы оно оказалось последним, что я здесь слышал, и… очутился в совершенно незнакомом мне месте.