Похоже, она это поняла — и испугалась. В глазах у нее появился влажный блеск, личико чуть сморщилось, губы задрожали. Я взял себя в руки. И направил всю бьющую во мне фонтаном энергию в несколько фраз, которые стали впоследствии моей литанией: «Я никогда тебя не покину. Я никогда тебя не обману. Я никогда не сделаю тебе больно». Мысленно повторяя их раз за разом, я прижался к ее дрожащим губам, превратив свои слова в клятву. И не важно, что она ее не услышала. Главное, что она тоже замерла…

А почему, кстати, она замерла? В прошлый раз она тут же принялась вертеться, руками меня обхватывать. Сейчас я бы тоже не против был…

Не успел я додумать эту мысль, как она завертелась-таки. Я тут же отодвинулся, чтобы дать ее рукам требуемый простор для движений… и наткнулся глазами на ее еще более испуганный (если можно себе такое представить!) взгляд.

Она залепетала что-то по поводу того, что — возможно — лучше отложить эту встречу с ее родителями примерно до лета. Нет, это просто немыслимо! Вот только что, казалось, мы все выяснили, обо всем договорились — и вот она уже опять ищет лазейки. Меня начал смех разбирать. Нервный. Я легонько щелкнул ее пальцем по носу и спросил, пытаясь говорить шутливо: — Что, уже испугалась?

Она тут же вспыхнула: лицо раскраснелось, губы поджались, глаза загорелись яростным возмущением. Я перевел дух. Вот так-то лучше, привычнее как-то — а то, когда у нее слезы на глаза наворачиваются, я себя очень неуютно чувствую. Но ответила она мне совершенно невозмутимым тоном: нам, мол, нужно время, чтобы детально проработать мою биографию, поскольку родители будут копать глубоко.

Ее спокойный размеренный тон так не вязался со сверкающими глазами, что я расхохотался. Раскатисто, с облегчением. Если дело только в этом… Я сказал ей, чтобы не сушила себе голову, я сам справлюсь с дополнительной информацией. В конце концов, смог же я ввернуть — и к месту, между прочим! — историю о белградском посольстве! И потом, не мешало бы ее родителям понять, что допросы — не самый лучший способ общения с людьми. Даже с их собственной дочерью. Так что хватит нервничать — прямо завтра позвоним им и напросимся в гости.

Она согласилась.

Следующий день начался не просто как обычно, а даже лучше. Татьяна вела себя намного спокойнее. Вот с ней всегда так: нервничает, места себе не находит, пока нужно решение принимать, оттягивает этот момент до последнего. Но решившись на что-то, назад она уже не пятится. Мне очень хотелось надеяться, что вчера она и в отношении ко мне окончательно определилась.

Я же в то утро испытывал небывалый прилив гордости — вот только поделиться им ни с кем не мог. Дело в том, что той ночью мне удалось, наконец, раскрыть все загадки единственной неисследованной доселе территории под названием туалет. Надобность в таком исследовании я начал испытывать уже несколько дней назад — когда перестал ограничиваться крохотной чашкой кофе по утрам и чуть большей чашкой чая — по вечерам. И тут же столкнулся с проблемой недостатка методических пособий.

В самом деле, функциональное назначение кухни, спальни, гостиной и ванной широко освещается как в кино, так и по телевидению. Туалет же скрывается в тени. Татьяна тоже не могла помочь мне в этом вопросе. В ее квартире все помещения были крохотными, но туалет побил все рекорды. Просочиться туда за ней даже мне не удавалось. Но поскольку задерживалась она там недолго, я довольно быстро смирился с ее непродолжительными выпадениями из поля моего зрения. Откуда же мне было знать, что он мне самому однажды понадобится? Спрашивать ее я как-то не решался — раз на экране никто и никогда не пользуется туалетом, значит, говорить об этом не принято. Догадывайся, как хочешь.

И вот в ночь с воскресенья на понедельник — после Светиного кулича с невероятным количеством чая и встречи с французом с тортом и прочими излишествами — я вдруг почувствовал некоторое физическое неудобство. Татьяна уже крепко спала, перевернувшись несколько раз с боку на бок и выпустив меня в процессе из своего железного захвата. Мое тело вдруг воззвало ко мне с непонятно откуда взявшимся призывом исследовать последнее белое пятно в Татьяниной квартире.

Я осторожно сполз с кровати и направился в туалет. Включив свет, я зашел туда и осмотрелся. М-да, особо не развернешься. Значит, никаких особых телодвижений здесь не предполагается. Наиболее примечательной частью микроскопического чуланчика была напольная раковина. Высота ее расположения намекала на сидячее положение. Я примерился. Неудобно. Чувство физического дискомфорта начинало превосходить все границы моего терпения. И тут я вспомнил, как в ванной мое тело само подсказало мне, что ему требуется. Пожалуй, в критических ситуациях к нему следует прислушиваться.

Вот я к нему и прислушался. В благодарность оно ответило мне ощущением громадного физического облегчения. Поглядывая с легким сердцем по сторонам, я вдруг заметил на спинке напольной раковины какую-то странную кнопку. Зачем-то же ее сюда поставили! Да еще и одну! Ради эксперимента я осторожно нажал на нее… и меня чуть не оглушил грохот водопада, извергнувшегося откуда-то в эту самую раковину. Я подпрыгнул — сердце у меня подпрыгнуло еще выше. И некоторое время решительно отказывалось вернуться на свое законное место. Решив, что дальнейшие исследования подождут до окончания процесса осмысления пережитого опыта, я на цыпочках вернулся в спальню.

В мое отсутствие Татьяна опять перевернулась — лицом в мою сторону. Я тихо заполз назад на кровать, осторожно-осторожно приподнял ее руку и водрузил ее себе на грудь. Невнятно пробормотав что-то, она умостила туда же и голову. Фу, пронесло! Нет, все-таки закон острой необходимости — великая вещь. Я почувствовал, что легкая опаска, которую вызывали у меня многочисленные шедевры технического прогресса, понемногу улетучивается.

Поверив в полезность советов собственного тела, за завтраком я не стал больше задумываться о пагубных последствиях чревоугодия. И нечего Татьяне было хихикать, прикрывая рот ладошкой! Она ведь понятия не имеет, какие длительные, кропотливые научные изыскания привели меня к такому решению!

Однако на работу мы оба отправились в весьма благодушном настроении. Татьяна мечтательно строила планы на четыре свободных дня, а я представлял себе дорогу в аэропорт и обратно. Сегодня не только Татьяна, но и француз будет знать, что я еду с ними в такси. Мне было интересно, как он будет себя вести. Продолжит наши философские беседы в присутствии водителя или ограничится более тривиальной беседой? Станет ли и из нее что-нибудь выуживать? Я решил сесть, как обычно, на переднее сиденье и — тоже, как обычно — повернуться к ним лицом. Хотел бы я посмотреть, как он станет вальяжные позы у меня на глазах принимать. А вот на обратном пути я сяду сзади, рядом с Татьяной и — исключительно по привычке — обниму ее за плечи. И будет нам намного уютнее, чем в маршрутке…

К моменту появления француза я уже испытывал к нему теплые, дружеские чувства. Вот нельзя ему отказать в интуитивной чуткости — приехал он не до обеда, а после, и мы с Татьяной прекрасно провели время в нашем кафе, обсуждая, когда лучше поехать к ее родителям и сколько времени там оставаться. А также и то, как мы проведем оставшееся свободное время. Мне хотелось провести его на свежем воздухе, но Татьяна сразу заявила, что не намерена торчать целый день у столь полюбившегося мне старого дуба. Она сказала, что нам обязательно нужно пройтись по магазинам и неплохо было бы сходить в кино. Я согласился, чтобы лишить ее морального права совсем отказаться от прогулки в парке. В самом деле, магазины много времени не займут, а кино… Что ж, прошлое посещение кинотеатра оставило у меня самые приятные впечатления. Хотя, впрочем, кино можно и дома посмотреть — на диване сидеть удобнее. Я ей эту мысль после парка заброшу.

Француз провел в офисе чуть больше часа, оживленно болтая обо всем и ни о чем, но при этом умудрился — как-то между прочим — решить все деловые вопросы. Мы с Татьяной, разумеется, присутствовали при этой беседе, но делать нам обоим было нечего. Я даже позволил себе присесть на свободный стул, стоящий слева и чуть сзади от нее. Не в том дело, что мне стоять было тяжело — просто все это безделье начало меня бесконечно утомлять. Да ладно, ничего — уже совсем чуть-чуть осталось!