Так я и просидел всю ночь. Когда она заснула, голова у нее оказалась на удивление тяжелой — но это была какая-то приятная тяжесть. Вот если таким представить себе груз лежащих на мне обязанностей, то я согласен, чтобы он покоился у меня на плече каждую минуту. Но все остальное тело у нее как-то расслабилось, и даже плечо ее под моей рукой сделалось каким-то мягким и податливым. Время от времени я чуть сжимал его, чтобы лишний раз убедиться в реальности этого ощущения, и отнимал от него руку только для того, чтобы легонько провести ладонью по ее волосам — от которых всяких раз всколыхивалась легкая волна аромата спелого яблока.
Но… В душ-то я не попал! И утром почувствовал себя крайне неуютно без ставшего уже ритуалом ночного омовения. Пришлось сообщить Татьяне, что мне вдруг захотелось попробовать принять душ. И выслушивать потом минут пятнадцать поток ценных указаний, как открывать воду, как доводить ее до нужной температуры, как пользоваться всеми банными принадлежностями, как ступать, как поворачиваться, как стоять… И сказать-то я ей ничего не мог, чтобы она не догадалась, что курс первоначальной подготовки я уже и сам прошел. Вот и дал я ей возможность приобщить меня, неразумного ангела, к высотам человеческой цивилизации, довольствуясь лишь тем, что против каждого ее предупреждения ставил мысленно галочку — уже, мол, сделано.
Но после того, как я вышел из душа, она завела со мной разговор об одежде — и вот это было весьма кстати. Сначала она позавидовала моей способности получать чистую одежду после каждого исчезновения. До тех пор, пока не узнала, что одежда моя становится чистой, но никак при этом не меняется. Из чего сделала вывод, что я всегда ношу этот свитер и джинсы — даже летом. Честно говоря, ее оценка моих умственных способностей уже давно приводила меня в трепетный восторг. Узнав, что у меня все же хватило ума летом заказывать себе футболку, она с искренним удивлением поинтересовалась, почему я не придумываю себе некое разнообразие в одежде. Да я-то придумываю, вот только оно не появляется! Наши ангелы-снабжатели, судя по всему, полагают, что одежда должна выполнять свою основную функцию — защищать тело от холода и чрезмерно любопытных взглядов — но и только. Татьяна ухватилась за мысль заняться усовершенствованием моего гардероба, за что я был ей чрезвычайно признателен. Перед моим мысленным взором опять мелькнул розовый свитер с какой-нибудь зверушкой или футболка с залихватской надписью на груди… «Рожденный летать не ползает», например.
Придя в еще более благодушное состояние, я не стал сопротивляться, когда она предложила мне попробовать Светин хлебец. В конце концов, простой хлеб я уже пробовал, и он оставил у меня самое благоприятное впечатление. Как обычно, Татьяна отрезала мне для начала совсем тонкий, почти просвечивающийся кусок. Меня кольнуло чувство обиды: чего это она жадничает? Знает ведь, что от хлеба я уже давно перестал отказываться. Решив продемонстрировать ей всю безграничность своего стремления жить настоящей человеческой жизнью, я попросил ее отрезать мне еще один кусок — и побольше. Для того, чтобы оценить в полном объеме разницу между куличом и ежедневным хлебом, не хватило и обоих. После четвертого куска меня начали терзать сомнения в здравости рассудка человечества в целом. Почему они едят такую вкуснотищу только по праздникам?
И тут я заметил, что Татьяна тихонько посмеивается, искоса поглядывая на меня. Ах, ей весело? На мой счет? Она у нас сегодня наблюдательная и жизнерадостная? Отлично. Сейчас будем радоваться жизни вместе. Судя по ее миролюбивому настроению, вполне можно было приступать к вопросу, над которым я размышлял всю ночь. Я спросил у нее, когда она намерена предоставить мне удовольствие познакомиться с французом.
Она тут же насторожилась и спросила, откуда я об этом знаю. Нет, это просто великолепно! Ей просто необходимо еще раз продемонстрировать совершенно неприкрытое недоверие к моим словам. Я терпеливо напомнил ей, что имел честь присутствовать при их разговоре в кафе. Изобразив временную амнезию, она попросила меня напомнить ей, что она сказала в ответ на просьбу француза. Она что, проверять меня еще будет? Ну, ладно. Задумчиво хмурясь и растягивая слова, я начал припоминать: она ответила… ммм… что ей нужно… ммм… ах, да, подумать. В глазах ее загорелся огонек, который уже прочно ассоциировался в моем сознании с сигналом опасности.
— Поскольку ситуация очень непростая, — быстро закончил я.
Она уже приподнялась с диванчика, когда услышала мои слова. Глаза у нее округлились, а заодно и рот, и, забыв о равновесии, она рухнула назад на диванчик. И принялась отчаянно хлопать широко раскрытыми глазами. Я вежливо поинтересовался, достаточно ли этого факта, чтобы она мне, наконец, поверила. На лице ее изумление начало медленно сменяться глубокими раздумьями. Я понял, что у меня осталась всего пара секунд, чтобы полностью насладиться своим триумфом — после чего она опять придумает какой-нибудь неожиданный поворот в разговоре, и мне придется мобилизовать все свои умственные и физические способности, чтобы устоять под ее напором.
Но она почему-то тихо охнула, залилась ярким румянцем и закрыла лицо руками. Я затаил дыхание. Вот он — момент истины, которая все же существует! Наконец-то она мне поверила и увидела в мыслях все те испытания, которые мне пришлось пережить вчера — в достойном молчании — из-за ее глупых домыслов. И пусть теперь терзает ее раскаяние за то, как плохо она обо мне подумала, как холодно со мной говорила, как несправедливо со мной обошлась…
Черт меня дернул сказать об этом вслух! Она отняла руки от лица, которое из ярко-розового сделалось вдруг темно-багровым… явно, не от стыда. Широко раскрытые глаза ее определенно задались целью выйти из положенных им орбит… явно, не от удивления. И рот у нее открылся еще шире… явно, не для… У меня не было ни малейшего желания узнать, для чего она так широко раскрыла рот. Я быстро сказал, что был бы совсем не против пойти навстречу пожеланиям француза.
Если и есть в характере Татьяны хоть что-то, на что можно полагаться, так это — ее любопытство. Она тут же вскинулась, внимательно посмотрела на меня, пару раз нахмурилась, поджала и выпятила губы… и поинтересовалась, что я думаю по поводу просьбы Франсуа.
Я чуть не расхохотался. Идеи ей в голову приходят блестящие, воображение у нее бьет ключом; но решение принимать — ни-ни! Она ведь и перед встречей с друзьями — вот точно так же! — заставила меня каким-то образом заявить, что я хочу с ними познакомиться. О чем я, кстати, совершенно не жалею. Если бы мы туда не поехали, она бы меня не приревновала (ммм, мне нравится это выражение!), и потом не сбежала бы от меня, и я бы не разозлился, и мы бы не поругались, а потом не… Нет, об этом позже. Об этом я еще должен, как следует, подумать. Я сказал ей, что что-то во французе настораживает меня, и, пожалуй, мне лучше все-таки с ним поговорить. Но не сразу. Пусть они сначала вдвоем погуляют, а я послушаю, в каком направлении его мысли разворачиваются.
Мысли его часа полтора разворачивались в направлении сравнения нашего образа жизни с его. Батюшки, «нашего» сказал! Чувство патриотизма с едой, что ли, прививается? Так еще немного, и я пойду себе на лето футболки в национальных цветах покупать! А ангельский образ жизни для меня теперь какой — их, что ли? Что-то я в процессе приобщения к человечеству начинаю чувствовать себя растением после пересадки в другой горшок: листья от шока мелко дрожат, и корни во все стороны расползаются, за новую землю изо всех сил цепляясь, чтобы на бок не хлопнуться.
Но вскоре француз перешел к вопросам о личном отношении Татьяны к тем или иным вещам. И почти сразу заговорил почему-то о религии. Я почувствовал, что мне пора вступать в разговор. Я уже давно заметил, что все мои рассказы о нашей (нашей-нашей, ангельской!) жизни не вызывают у нее внутреннего противоречия, что они каким-то образом укладываются в ее размышления о высших силах. Вот она сейчас и выдаст ему что-нибудь эдакое, неординарное! А он как-то уж слишком цепко к такому прислушивается.
