— Если, по-твоему, я мог заработать деньги только на одну комнату, — продолжил я, стараясь апеллировать исключительно к ее аргументам, — то со второй мне вполне могли помочь родители. — И добавил, придя в восторг от неопровержимости своих доводов: — Это ведь твоя идея была.

Она хмуро покосилась на меня.

— Да пожалуйста. Я только не понимаю, зачем одинокому мужчине две комнаты.

Я даже растерялся. Нет, ну вы слышали что-нибудь подобное? Кто бы спрашивал! Простор, значит, только одинокой женщине нужен, а одинокому мужчине и чуланчика хватит — с тонким ковриком в углу вместо кровати?

— А тебе зачем две комнаты? — не удержался я от личного выпада. И пусть только заикнется о том, что мужчина дом в порядке содержать не умеет! Я ведь уже показал ей, кто быстрее убирает!

Она оживилась. Разумеется, от негодования.

— При чем здесь это? — раздраженно бросила она, вновь смерив меня взглядом. — Я себе никакую квартиру не требовала! Она мне просто от родителей досталась.

— Так и мне — просто от родителей, — тут же подхватил я. И торжествующе добавил: — Я и на однокомнатную был согласен, но они настояли.

Она замолчала. Вот и замечательно: молчание — знак согласия. Но она затем весь день помалкивала. И продолжала меня разглядывать. Критически. Я занервничал. Честно говоря, в моей жизни в последнее время появился момент, который и меня самого уже начал напрягать. Одежда. Раньше этот вопрос меня совершенно не беспокоил — ведь всякий раз, когда я материализовывался, на мне оказывалась новая одежда. Новая — в смысле чистая. Но всегда одна и та же. Теперь же я оставался в видимом состоянии большую часть дня: где-то с шести часов вечера до девяти утра. И, пристрастившись к душу, я вдруг заметил, до чего неприятно натягивать на чистого себя уже ношеные полдня вещи. Я попробовал было исчезать на мгновенье до того, как одеваться… Но куда девать старую одежду? Исчезать дважды: до душа и после? Честно говоря, мне просто не хотелось. Мне казалось, что так я жульничаю в процессе приобретения настоящего человеческого опыта.

Да и потом… Мне уже просто осточертел этот серо-голубой свитер и джинсы! Мне даже рубашку не удалось на гольф поменять! Прямо наваждение какое-то. Им что, там трудно хотя бы цветовое разнообразие мне обеспечить? Мне вдруг захотелось оказаться в розовом свитере с ярко-желтым утенком на груди. Хотя, впрочем, у них мужчины, по-моему, ограничиваются менее жизнерадостными цветами. Ну ладно, пусть не розовый…, но все же не вечный серо-голубой! И потом, мне очень хотелось самому себе одежду выбрать. А это значит отправляться в магазин и покупать себе что-то. Но не могу же я Татьяну бросить без надзора! Отсюда вывод: нужно и ее с собой тащить. А я никак не мог решиться на то, чтобы завести с ней разговор о магазинах одежды. Она же меня там все перемерять заставит! И не по одному разу — если судить по тому, сколько она сама дома перед зеркалом крутится.

Кстати, в этот же самый день я поймал ее на очередном коварстве. Со всем этим фонтаном ее бешеной фантазии и последующими спорами я совершенно забыл о бдительности. Ну не могу я следить за всем одновременно! За прошедшую неделю она испробовала на мне три или четыре варианта своих овощных салатов, подсунула мне по куску всех имеющихся в магазине сортов хлеба (клятвенно заверив меня, что этот продукт изготовляется только из растений) и заставила — на спор! — попробовать вареную картошку. Кстати, тогда-то я и попытался выяснить, в чем состоит различие между картофелем и картошкой. Татьяна объяснила мне, что картофель — это то, что покупают в магазине, а картошка — это продукт тепловой обработки картофеля, который кладут на тарелку. Я окончательно запутался. Почему же тогда в кафе людей кормят картофелем? Он там что, не до конца тепловую обработку проходит?

Не могу сказать, что все эти новшества были мне не по вкусу. Особенно хорош оказался белый хлеб — мягкий, душистый, с приятно похрустывающей на зубах корочкой. Мне даже казалось, что его и есть не обязательно; достаточно вдыхать его аромат во время поглощения овощей. Татьяна же расценила мое замечание, как попытку увильнуть от очередного эксперимента, и настоятельно посоветовала мне дополнить обонятельное ощущение вкусовым. Я не стал спорить, хотя у меня и осталось впечатление, что хлеб — хорош сам по себе, а не только как дополнение к другим продуктам. Но исключительно свежий — к утру он превратился в нечто совершенно несъедобное и удивительно неприятно хрустящее на зубах.

Но в отношении картошки Татьяна поступила со мной просто непорядочно. Для начала она раздразнила мое любопытство, а затем и просто меня обманула. Накануне, в ответ на мое ненавязчивое замечание в адрес этой пресловутой соли она предложила мне провести еще один эксперимент. Я категорически отказался есть соль — даже кофейную ложку ее. Рассмеявшись, она заметила, что отдельно соль никто не ест, кроме животных в дикой природе — ее добавляют к тем или иным продуктам, причем по вкусу, то есть столько, сколько человеку хочется. И весьма непрозрачно намекнула, что я получу право высказываться только после того, как на личном опыте сравню вкус одного и того же блюда — с солью и без нее. Согласитесь, это был чистейшей воды вызов! Обвинить меня в беспочвенном критиканстве!

Ну что ж, я всегда приветствовал любую возможность приобретения жизненного опыта. Она поставила передо мной два блюдца (каждое новое блюдо всегда начиналось у нее с блюдца, а затем мне было как-то неловко критиковать ее склонность к тарелочной гигантомании) и молча повела в их сторону рукой приглашающим жестом. Разумеется, я начал с неиспорченного химикатами варианта. Хм. Рыхлая, крошащаяся масса, тающая на языке — чуть вязкая, чуть клейкая. После овощей ощущение теплоты во рту показалось мне необычным. Интересным. Но в целом, чтобы составить себе впечатление, мне хватило одного куска. Хорошо. Перейдем к отравленному варианту.

Здесь задача оказалась сложнее. Одним куском ограничиться мне не удалось. К ощущению тающей рыхлости добавилось нечто неуловимое — и мои челюсти с языком принялись отчаянно работать, чтобы выделить и определить его. Нет, опять не распробовал. Ткнув в очередной раз вилкой в блюдце, я вдруг с удивлением обнаружил, что оно опустело. Недоуменно глянув на Татьяну, я увидел, что она молча трясется. От смеха. Ну что ж, в отличие от нее, я умею признавать свои ошибки с достоинством. Я спокойно заметил, что соль, пожалуй, действительно придает еде некий неуловимый привкус, подчеркивающий ее достоинства. После чего мне пришлось признаться, что я так и не смог распознать его — для чего мне понадобится провести еще серию экспериментов. И — исключительно для того, чтобы не нагружать ее излишней работой — я предложил ограничиться лишь подсоленной картошкой. Потупив глаза, она согласно кивнула.

Сегодня же, тщательно настроившись на восприятие мельчайших оттенков вкуса, я заметил и нечто иное. К легкому, пикантному, острому ощущению на языке прибавилось еще одно — мягкое и сглаживающее, словно острые льдинки подтаяли. Заметил, к сожалению, на предпоследнем куске. Настороженно прислушиваясь к своим ощущениям, я вдруг увидел, что она следит за мной с легким охотничьим блеском в глазах. У меня чуть сердце не остановилось. Что она мне подсыпала? Бросив через плечо мимолетный взгляд в сторону плиты, я тут же увидел на столике возле нее явную и неопровержимую улику. Масленка. Она добавила в картошку масло! Продукт животного происхождения!

Повернувшись к ней с немым укором в глазах, я смог выдавить из себя одно только слово: — Зачем?

Не моргнув глазом (хоть бы покраснела для приличия!), она небрежно проговорила: — Потому что картошку едят с маслом, — встала и направилась к мойке, бросив мне через плечо: — И только скажи, что тебе не понравилось!

Да ведь дело же совсем не в этом! Пусть даже и понравилось — но разве можно вот так, обманом? Словно я — лошадь, которую нужно к водопою за поводья вести? Я хоть раз от чего-нибудь отказывался, когда она мне объясняла разумность такого поступка? Нет, все ей нужно исподволь, исподтишка — да еще и наблюдать за мной, ничего не подозревающим? Неужели ей ни в чем нельзя доверять?