На стажировку она меня отправила на четыре года (приемлемо — за четыре года неплохой опыт приобрести можно), перед этим вручила диплом с отличием (более чем приемлемо — я вообще довольно талантливый), но университет я почему-то оканчивал не в столице… Когда я услышал, почему, у меня перехватило дыхание. Она готовится к тому, чтобы познакомить меня со своими родителями. Мысли у меня заметались, как капли воды на раскаленной сковороде. Я знал, что такой шаг считается у людей признаком серьезных отношений. А может, она просто боится, что они как-нибудь стороной обо мне прознают — вон от соседей хотя бы? Или своему языку не доверяет — вон сболтнула же обо мне Свете? Или все-таки планирует такую встречу? Опять меня не спросив? А если спросит? А если они и мне ее начнут предлагать, как товар залежалый? А если я не сдержусь?
Она опять начала выкручиваться. На всякий, мол, случай я далеко отсюда учился. Ну и как мне это понимать? Что это за случай знакомства? Случайный это случай, несчастный или счастливый? Ну почему не сказать прямо, что она уже задумала? Ведь начала уже: прорвались мысли наружу — значит, давно они уже в голове у нее крутятся. Почему же до конца не договорить? Я же всегда все до конца договариваю!
Долго размышлять над такой несправедливостью мне не удалось. Она меня уже отправила в кочевое детство. А это еще за что? Ей, значит, можно вести оседлый образ жизни (и, между прочим, всю жизнь!), а меня должно мотать, как перекати-поле, по всей стране? Ах, еще и не по одной?! Я представил себе себя — маленького, хрупкого, трясущегося — с безмолвным смирением в больших, не по-детски серьезных глазах — в обозе, на тюках с домашним скарбом… И меня затопила волна сострадания к се… Нет, меня затопила волна негодования. И это женская доброта? И это женская готовность на что угодно ради избавления детей от горя и страданий? Не буду. Я не буду рождаться в семье военных. Все. Конец дискуссии.
Дискуссия подошла к концу ровно через сутки. Сначала она отступила на заранее подготовленные позиции.
— Хорошо, — кротко согласилась она. — Будешь из семьи дипломатов.
Вот так-то лучше. Дипломаты — это как-то… благоустроеннее. Их дети тоже, конечно, на тюках с домашним скарбом трясутся, с места на место переезжая, но, по крайней мере, не в обозе. Но из всех возможных дипломатов она выбрала мне в отцы военного атташе. Может быть, кто-нибудь из классиков объяснит мне пристрастие женщин к военным? Я пошел на уступки, я показал ей пример в стремлении к компромиссу — я согласился на атташе. Но другого. Любого другого. Уперлась — танком с места не сдвинешь… Ну вот, пожалуйста, и меня уже на военную терминологию потянуло. И как выяснилось на следующий вечер, спор этот оказал воздействие не только на мой язык. По дороге домой она — с истинно дипломатической невозмутимостью — поведала мне, в чем заключается основная цель деятельности военного атташе. Я даже не могу сказать, что все слова в ее фразе были мне понятны — в то время как совокупный смысл их ускользнул от меня полностью. Каждое слово было-то мне понятно — до тех пор, пока следующее не звучало. Так и атаковали эти слова мои извилины — парализовав их по одиночке. Я понял, что если этот спор продолжится, я перейду не только на милитаристский язык, но и на соответствующее мышление, в то время как она подавит любые проявления агрессии дипломатической тарабарщиной. Ну и ладно. В конце концов, не я же военным буду.
Во всем этом споре я как-то забыл о своих обязанностях искать нестыковки в ее сумасшедших идеях. Но как только я смирился с ее версией моего происхождения, голова моя снова заработала, подбросив мне шанс отыграться за столь безбожное насилие над моим правом самому строить свою судьбу. Мы так долго спорили о моих родителях. Замечательно! А где, позвольте полюбопытствовать, они сейчас обретаются?
Она захлопала глазами. Охнула. Мотнула головой в одну сторону, затем в другую. Затем — явно, чтобы выиграть время! — спросила меня о моих настоящих родителях. Разумеется, я ничем не мог ей помочь, поскольку они жили так давно, что я даже имена их успел… Увидев все яснее проступающее у нее на лице нетерпеливое: «Ну… Ну…», я просто и безоговорочно потерял дар речи. Нет, это просто немыслимо. Это не лезет ни в какие ворота. Это уже давно перешло все границы. Она лишила меня той профессии, которую мне хотелось иметь; она лишила меня происхождения, которое мне нравилось; она лишила меня спокойного, безмятежного детства…, а теперь еще и семью мою на тот свет отправила! И что самое ужасное — придраться не к чему. Она ни единым звуком не погрешила против истины. Они ведь действительно давно уже там и находятся.
Она уже быстро бормотала что-то о страшной аварии. Зима, дорога в Германии, огромный рефрижератор. Водитель не справился с управлением. Его вынесло на встречную полосу — прямо навстречу маленькому, беззащитному «Пежо». Говорила она, запинаясь и сведя брови домиком. Ну, спасибо, хоть хватило совести, чтобы было угрызения чего испытывать. Что-то меня начинает настораживать такая кровожадность. По-моему, с ней лучше больше не спорить — мои возражения ее мысли на всякие катастрофы направляют. Ладно, хоть военного атташе убила; атташе по культуре я бы ей никогда не простил. Хм. Интересно. А если меня однажды все-таки отзовут, она и меня тоже… под рефрижератор…?
Додумать эту интригующую мысль до конца мне тоже не удалось. Она меня уже поселила в собственной квартире где-то на окраине города. Эту квартиру я, оказывается, купил. Не успел я поинтересоваться, откуда у стажера деньги на квартиру, как она у меня и спокойную учебу отобрала. Погнала вечером работать — да еще так, чтобы за четыре года денег на квартиру заработать. Работая официантом. Каждый вечер. И оставаясь при этом отличным студентом, которому стипендию платят. Повышенную, наверно. Теперь я понимаю, почему ей в детстве именно волшебные сказки нравились. Я молча смотрел на нее, пытаясь представить себе, кто еще сможет поверить в столь фантастическую историю.
И надо заметить, мое решение больше с ней не спорить оказалось весьма результативным. Через пару минут моего молчания она неуверенно добавила, что с квартирой мне — пожалуй — помогли родители. Интересно, до своей гибели или после? Нет, лучше потом спрошу.
Утром за завтраком я поинтересовался, какой она видит мою квартиру на окраине. И тут же возмутился, узнав, что — с ее точки зрения — больше однокомнатной мне не положено. Решение не спорить тихо скончалось. Да что же это такое, в самом деле? Если я — не человек, так меня, значит, во всем прижимать можно? И в тот момент я впервые почувствовал, что воспринимаю свою биографию уже совершенно реальной. У меня словно корни появились, очень прочно привязавшие меня к земле. Я вдруг осознал себя абсолютно настоящей человеческой личностью, у которой есть не только место в их обществе, но и право на него. Я и физически чувствовал себя иначе. Проводя уже большую часть времени в видимом состоянии, я как-то автоматически перестал постоянно уклоняться и уворачиваться. Даже на улице, идя рядом с Татьяной, я все реже и реже вспоминал об основополагающем правиле — ни при каких обстоятельствах не привлекать к себе внимание.
И в тот самый день она мне о нем напомнила. Все утро мы пререкались по поводу моих апартаментов. Именно пререкались: она — «Одна комната», я — «Две»; она — «Тебе больше не нужно», я — «А я хочу больше». Мне даже смешно стало — ведь этой квартиры вообще нет! Но для меня этот вопрос стал уже делом принципа: нечего меня в праве выбора ущемлять. И в маршрутке она надулась. Прямо от входа кинулась к заднему сиденью, словно меня там, сзади, и не было. И принялась сверлить меня острым взглядом. Я понял, что пора подкреплять волеизъявление логикой. И ненавязчивой вежливостью.
— Я все же хотел бы иметь двухкомнатную квартиру, — осторожно начал я, усевшись рядом с ней.
Она молча пожала плечами. Ну вот, стоит мне только настроиться на непреклонную убедительность, как она тут же теряет всякий интерес к разговору. Прямо скучно спорить становится! Но я уже взял разгон и решил не останавливаться.
