И.

Толпа родичей.

Первобытные племена имеют склонность давать имена, состоящие из одной гласной.

Шестопер — это оружие, подобное палице, но снабженное железными или каменными зубцами. Оно прекрасно рассекает черепа врагов. Зой — хорошее и еще лучше забытое старое слово, значащее эхо.

Эти стихи описывают следующее событие середины каменного века. Ведомая неясной силой, И покидает родное племя. Напрасны поиски. Жрецы молятся богу реки, и в их молитве слышится невольное отчаяние. Скорбь увеличивается тем, что следы направлены к соседнему жестокому племени; о нем известно, что оно приносит в жертву всех случайных пришельцев. Горе племени велико. Наступает утро, белохвост проносит рыбу; проходит лесное чудовище.

Но юноша Э пускается в погоню и настигает И; происходит обмен мнениями. И и Э продолжают путь вдвоем и останавливаются в священной роще соседнего племени. Но утром их застают жрецы, уличают в оскорблении святынь и ведут на казнь. Они вдвоем, привязанные к столбу, на костре. Но спускается с небес Дева и освобождает пленных.

Из старого урочища приходит толпа выкупать трупы.

Но она видит их живыми и невредимыми и зовет их княжить.

Таким образом, через подвиг, через огонь лежал их путь к власти над родными.

Отдаленные дни. Строения на сваях. И озеро кругом.

Слышен раскатистый смех воинов. Они хвастают черепами врагов. Как могучи их твердые бедра. Как горят их волчьи глаза из-под нависшего лба. Как блестят их остроконечные зубы.

За деревней собрались женщины. Готовят костер. Сегодня поход был удачен, их не будут бить, им весело. Голые, с огромным животом, с отвислыми грудями, с выпуклыми скулами, они будут жарить оленя…

Сходит вечер.

Под дубом лежит раненый воин. У него нет ни жены, ни друга. Им овладевает болезнь-огневица. Он видит женщин родного племени, озаренных огнем, слышит голоса товарищей-мужчин. Он помнит трупы врагов в черно-кровавых лужах. У него возникает мысль, как отвратительны люди.

О, перебегающие существа, жадные, похотливые! Нелепо привешенные к плечам конечности для хватания, с толстыми щупальцами. Посредине лица две отвратительные дыры — ноздри. И широкая пасть с зловонным дыханием. Болезнь-огневица овладевает им.

И вот в бреду он смутно, безвольно познал возможность иного. Он увидел не слабую хижину, а словно грот с необычайным соответствием частей, залитый ясным, но не солнечным светом. Люди ли это те существа, что скользили там в покровах, пленяющих глаз цветами? Речь ли людей эти звуки — многообразные, тонкие, быстрые, быстрые и пленительные?

И все померкло. И было только сознание каких-то иных чувств, иных отношений и иного сознания. Было великое предчувствие полноты жизни, трепетание каждого нерва. И в этом великом предчувствии было понятно, что его жизнь и жизнь та, это — жизнь одна, что и он причастен ей, и что лишь через него она возможна. И было сознание, зачем жить, чем прекрасно существование.

Его разбудили голоса мужчин и визгливый смех женщин. Люди толпились у костра, мужчины заигрывали с подругами. Женщины готовили пищу для своих господ, тянулись к огню с надвисающими над костром грудями и запихивали глубже под угли куски какого-то мяса.

28 сент. 1898 г.

Узловатые корни надводных деревьев сплетались, убегая в воду. В воде отражалась лапчатая зелень вершин, и ослепительно-желтое пламя закатов, и караван бледно-голубых птиц, бивших крыльями в палевом сиянии, и волосатые, длиннорукие существа, раскачивающиеся на ветвях. Одни существа смирно сидели и глухо рокотали, раскрывая рты: это они говорили о погоде. Другие неуклюже ступали когтистыми, волосатыми ногами и размахивали руками, сохраняя равновесие. Один взобрался на самую вершину дерева и пожелал ругаться среди лапчатых листьев. Он оглашал ревом окрестность, созерцая море колыхающихся вершин, разверзая пасть и блистая клыками. А внизу плескалась вода… Узловатые корни сплетались между собой, убегая в воду; отражалась лапчатая зелень, сквозящая палевым блеском, и караван бледно-голубых, тонконогих птиц, с багряными клювами, разрезавший небеса.

Закат погасал, а красноволосый ругатель не переставал браниться, вызывая врага и озираясь по сторонам.

Таков уж он был по природе. Лапчатые листья то прижимались друг к другу в немой покорности, то снова начинали кивать кому-то невидимому, зовущему. Вдруг листья раздвинулись недалеко от ревучего молодчика и оттуда блеснуло два чернопламенных глаза; загорелая, бронзовая рука, покрытая волосами, пригрозила ругателю, и гортанный голос закричал: «Вот я тебе поругаюсь, дурак, волосатик, орангутанг!» Скоро неизвестный по пояс выставился из-за лапчатых листьев, показывая язык обезьяне. Он был в звериной шкуре и с голыми руками. Его бронзовое лицо поросло черной, жесткой и спутанной бородой. За поясом торчали стрелы, а в руке он держал лук. Еще немного поглумились они друг над другом, поругались, покричали, позлились, и неизвестный, упершись ногою в лук, согнул его. Упругая стрела свистнула и воткнулась в грудь ругателя-оранга, который, замотав руками, утонул в зеленом море колыхающихся вершин. Его друзья, сидевшие внизу на толстых суках, увидели падающее тело и летящее к нему навстречу отражение в воде, пока оба не слились, плеснувши водою… Колыхнулись розовые цветы на поверхности… Сбежались все к одному месту — волосатые и обозленные, размахивали руками, скалили зубы, подняли такой рев, что бледно-голубые птицы с багряными клювами испуганно сорвались с вершин и понеслись над вечерним миром.