Корделия и Мартин сидели на койке в избранной им каюте.

— Все будет хорошо, — в который раз повторила Корделия. — Это хорошие люди. Ты можешь им доверять.

Мартин ничего не ответил. Только ниже опустил голову. Русая прядь, более темная у корня и будто выгоревшая на кончике, скатилась на лоб. Корделия чувствовала, что должна что-то сказать, что-то очень важное, а не это банальное, затертое «все будет хорошо», но ничего не могла придумать.

Обещать, что непременно вернется? Что заберет его? Что они полетят домой? Это же и так понятно. Чем больше она будет об этом твердить, тем печальней будет становиться Мартин. Она прижалась лбом к его виску. Как жаль, что она не обладает способностью киборгов обмениваться мыслями, не прибегая к словам. Без слов она бы многое могла ему сказать, то, что разучилась говорить пятнадцать лет назад. А с необходимостью все укладывать в слова, в предложения, соблюдать синтаксис, это почти невозможно.

— Помни о том, что я люблю тебя. Что бы ни случилось, помни об этом.

Мартин шевельнулся. Он повернул голову так, чтобы их виски совпали, синхронизировались через стучащий в них ритм. Возможно, через этот ритм они обретут способность слышать мысли друг друга.

— Я тоже тебя люблю.

***

Флайер тряхнуло. Корделия услышала скрежет и стон. Протяжный стон сминаемого, раздираемого металла. Флайер содрогнулся, как подбитая камнем птица. Дернулся, заметался.

— Нас атакуют! — крикнул Ордынцев, вцепившись в штурвал. — Держись.

Корделия не испугалась. К ней пришла мимолетная, как вспышка, прохладная радость. Эта радость прокатилась по позвоночнику сверкающим ледяным кристаллом. «Вот оно!» подумала Корделия. «Свершилось».

Удар в бронированное брюхо аэромашины. Еще один. Флайер подбросило. Он завертелся, стал заваливаться на бок. Корделию удерживал в кресле ремень безопасности. Время замедлилось. Стало вязким. Минуты стекали горячей обжигающей смолой. Хвостовой стабилизатор отказал. Левый двигатель задымился. Корпус выдержал двойное попадание, не развалился, с визгливым жестяным стоном пережил деформацию, втягивая в поврежденное брюхо продавленные лохмотья, но утратил свою обтекаемую летучесть.

Это Ордынцев заставил ее лететь на аудиенцию в Совет Федерации на тяжелом бронированном «лимузине». Если бы она по своему обыкновению, по легкомысленной своей вызывающей дерзости выбрала верткую машинку с боеспособностью стрекозы, они были бы уже мертвы. Этот облитый броней, неповоротливый, медлительный жук еще пытался ползти, оставляя за собой дымный след — из вспоротого чрева стекала маслянистая кровь. Флайер падал. Бывший майор отчаянно тянул на себя штурвал. Панель управления покрылась яркими пятнами предупреждений.

Корделия взирала на происходящее почти безучастно. Будто находилась в пугающе правдоподобном симуляторе, созданном именно для таких, как она, страдающих эмоциональной атрофией. Чтобы испугались по-настоящему, чтобы кровь закипела от переизбытка адреналина, чтобы нервы тянулись и звенели, чтобы в голове — космическая пустота, чтобы сердце застряло в горле.

Есть пустота, и в голове, и в груди, и в руках и в ногах. Тело вдруг стало полым, как сваренная из трубок скульптура. И в пустоте этой раздавался звон. Протяжное, гудящее эхо. Она сейчас умрет. Умрет? Да, умрет. Она же этого хотела. Она пятнадцать лет этого хотела. Она играла со смертью в догонялки. Она заманивала ее, зазывала. Раскидывала лакомства, расставляла ловушки. А смерть эти ловушки обходила и к расставленным лакомствам не прикасалась. Смерть вела себя, как некогда отвергнутый любовник. Этот любовник уже являлся с предложением, но его оттолкнули. Привести оскорбленного любовника к алтарю вторично будет непросто. Корделия долго за ним гонялась. И что же? Ей наконец удалось? Любовник явился на зов?

Флайер рухнул на крышу торгового центра. Стало тихо. Корпус еще вибрировал и постанывал.

— Сергей, — позвала Корделия.

Ордынцев не отвечал. Он уткнулся лицом в окровавленный штурвал. Корделия протянула руку и коснулась пальцами его шеи. Пульса не было. Корпус машины потрескивал. Тянуло горелым пластиком. Флайер лежал на боку, задрав правое крыло, как павшая на дороге лошадь заднюю ногу. Ремень безопасности сдавливал ребра. Корделия буквально висела в этом эластичном аркане. От удара стекло в пассажирской дверце деформировалось и выскочило из пазов.

Корделия задрала голову и посмотрела вверх. Темнеющее, налитое неразбавленной синевой небо. Это равнодушное небо снова взирает на нее огромным любопытствующим глазом. Тогда пятнадцать лет назад этот глаз был бездонно черным. Жерло, уводящее в небытие, с выпуклым внешним веком. Сейчас это веко было сорвано, срезано взрывом, небытие уже текло в покореженный салон едким черным дымом. Зародившееся где-то в недрах поверженной туши пламя набирало силу, расползалось по синтетическим жилам, пропитывая пластиковые ткани, целя в средоточие машинной жизни — в топливо. Немного осталось. Она подождет. Смерть будет быстрой. Она отравится дымом и не успеет почувствовать, как воспламеняется и течет кожа. Взрыв обратит ее в беспорядочное скопление атомов, и она снова окажется на «Посейдоне», где исправит свою ошибку — она не останется в салоне, она спустится в каюту с Домиником и Мартином. Она не услышит этого страшного, идущего из глубин воя, не узнает предсмертного отчаяния, не заглянет в нависающий иллюминатор…

Она вдруг забилась, заметалась в путах державшего ее ремня. Мартин! Мартин! А как же Мартин? Тот, который остался на транспортнике. Она же обещала! Если она не вернется, то нарушит данное слово. Она твердила, что никогда его не предаст, что не исчезнет, как исчезла его мать. «Мы скоро заберем тебя отсюда, сынок…» Вот что осталось от его матери. Слова! Что останется от нее? «Помни, что я люблю тебя…» Она сказала это, покидая транспортник. Люблю? Что есть любовь? Любовь это не слова, это действия, это поступки, это жизнь.

Мартин будет ждать. Он же ей верит. Она первый и единственный человек, которому он доверился, которого допустил в ту вселенную, что скрывается за сдвоенным фиолетовым порталом. Он будет ждать этого единственного человека, как ждал свою мать, будет так же повторять ее последние слова, будет смотреть в черное небо, будет прислушиваться, будет надеяться… Когда надежда угаснет, возможно, он попытается активировать комм, а если Дэн ему помешает, сойдет на первой попавшейся планете и будет бежать до тех пор, пока не упадет.

Корделия снова посмотрела вверх. Небо стало фиолетовым. Той же насыщенной бархатистой глубины. Она снова забилась, освобождаясь от ремня. Ей удалось его отстегнуть, и она упала на мертвого Ордынцева. Небо чуть отдалилось. Она вытащила защемленную сдвинувшимся сидением ногу. Кажется, с ней что-то не так. Ступня странно вывернута. Вывих? Перелом? Неважно.

Дверцу заклинило. Удалось сдвинуть на четверть. Она пыталась опереться неповрежденной ногой. Лезла, цеплялась, резала руки о покореженный металл. Ей вдруг страстно захотелось жить. Так страстно, что она закричала. Завыла, как зверь, попавший в ловушку. Окровавленные руки соскальзывали. Она снова цеплялась, снова подтягивалась. В поисках опоры она, кажется, наступила на своего мертвого телохранителя.

— Сергей, прости меня, прости…

Дым сгущался. Пластиком воняло все невыносимей. Он где-то плавился, разлагался, исторгая ядовитый смрад. Наконец ей удалось упереться локтем и подтянуться. Да, нога все-таки сломана… От неловкого движения бросило в пот. Вылезая, она распорола правый бок о торчащую зазубрину. Неважно. Снова едва не сорвалась. И снова закричала. Оттолкнулась неповрежденной ногой, перевалилась через погнутую стойку. Скатилась на крышу. Поползла, опираясь на те же израненные руки. Накатывала дурнота. Тошнило. Хотелось уступить. Сдаться. Потерять сознание. Она уже слышала вой полицейских сирен. Краем глаза ловила мерцание проблесковых маячков. Она отползла от флайера еще на пару метров. Растечься лицом по запыленной крыше не хотелось. В последнем усилии она приподнялась, чтобы увидеть небо.