– Сколько тебе еще осталось? – спросила я, наконец отстранившись и утирая слезы с лица рукой.
– Не знаю, – пожала плечами старушка. – Может быть, день, а может, и неделю, но я чувствую, что уйду до того, как распустятся почки на деревьях.
Мне было грустно. Петрус оттого ли, что сильно любил меня, тоже воспринял весть о скорой смерти старушки без радости. Сколь не ворчал он обычно, приходя сюда, о ненадобности сей дружбы, теперь же не испытывал никакого облегчения от того, что вскоре эта дружба должна была прерваться простым и естественным путем.
– Может быть, позвать сюда пастора из деревенской церкви? – предложил он, видимо, желая чем-нибудь помочь в эти минуты мне или старушке.
– Не думаю, что это необходимо, – грустно покачала головой старушка. – Да и не придет он.
– Если попросит госпожа Нора, то, может быть и придет, – настаивал Петрус. – Разве ж можно умирать без исповеди…
– Исповедь дают Господу, а не священнику, – заметила старушка.
Лицо ее при этом приняло выражение какой-то непонятной для меня задумчивой скорби. Петрус же, затронув близкую ему религиозную тему, был неумолим.
– Но по христианскому обычаю, – не согласился он со старушкой. – Священник – есть слуга Божий на земле. Он исповедь у человека принимает и на ухо Богу шепчет. Ежели вы добрая христианка, так исповедаться надо обязательно. Без исповеди в рай не впустят.
– Христианка, – повторила старушка, отворачиваясь от Петруса так, словно бы ей были неприятны его слова. Она немного помолчала, но потом заговорила, все также глядя в сторону: – Душа ведь не рождается христианкой. Она таковою становится после, когда тело, коему она принадлежит, подвергнут таинству крещения, и когда ее научат верить в Бога так, как учат этому в христианских церквях да монастырях. Но кто сможет ответить, кем была душа изначально? Каковою ее создает Бог? И почему Бог же, если Бог – Христианин, то не создает душу сразу Христианкой? Что говорят по этому поводу священники? – она вновь повернулась к Петрусу. – Что говорил тебе на сей счет твой пастор? Какой Бог создает душу человеческую? Разве грешной? Разве младенец грешен? Да и зачем Богу создавать изначально греховное создание?
Религиозному Петрусу суждения бабушки Марселлы крайне не понравились. Его искренне верующая душа была задета словами старой женщины, жизнь которой казалась ему всегда недостойной того, чтобы порицать христианское учение. Он встал, собираясь покинуть жилище ведьмы, но возле двери обернулся и обратился ко мне:
– Я приду вечером, чтобы проводить вас домой.
– Нет, Петрус, – сказала я. – Я не пойду домой. Бабушке Марселле нужен уход, и я останусь с ней до того момента, пока она не поправится или пока…
Я не смогла договорить, но и он сам меня понял.
– Ваша матушка не будет рада, – невесело заметил он.
– Ты ей расскажи все, как есть, – убежденно произнесла я. – Она поймет, я в этом уверена.
Петрус ушел, и я осталась в домике, стоявшем на опушке леса, один на один с умирающей старушкой. Я была при ней шесть долгих, показавшихся мне практически бесконечными, дней, по истечении которых бабушки Марселлы не стало. Петрус каждый день навещал нас, но больше не обращался к старушке и не предлагал пригласить священника. Он приносил нам еду, набирал свежей воды из колодца и уходил. Все это время я не покладая рук старалась вылечить угасающую старушку, но силы покидали ее слишком быстро. Она будто бы таяла изнутри, и мне было ужасно больно это видеть.
В эти дни мы много говорили. Она как будто старалась рассказать мне все то, чего не успела еще сказать за длительное время нашей дружбы. И еще, каждый раз начиная беседу, она словно хотела сообщить мне что-то очень важное, но отчего-то не решалась сделать этого.
Ее мучили сильные боли. То и дело старушке казалось, будто что-то внутри нее горит жгучим пламенем, или вдруг рвется, или же словно бы распухает. Часто от боли бабушка Марселла теряла сознание, и к тому же все эти дни она почти ничего не ела. Отвары, которые призваны были унять ее боли, почти не помогали, и я видела, что она очень страдает, хоть и пытается скрывать это от меня.
– Отчего же так больно? – отчаявшись, спросила я у старушки.
Это произошло за день до того, как она слегла окончательно. Я сидела рядом, держа ее за руку и не зная, чем еще могу ей помочь.
– Это чужие боли во мне мучаются, золотушечка, – ответила она и попыталась улыбнуться, но улыбка эта получилась такой вымученной, что мне стало еще больнее находиться рядом с ней.
– Не понимаю, – сказала я. – Что значит «чужие»?
– То и значит, – старушка устало пожала плечами. – Ты, когда лечишь кого-то, чужую болезнь на себя принимаешь. Человек исцеляется, но боль его никуда не девается, а только в тебе остается. Когда сама полна сил, ты ее и не чувствуешь совсем, но на смертном одре она проявляется. Все боли тех, кого лечишь, на смертном одре тебе припомнятся.
Мне показалось это все очень несправедливым. Бабушка Марселла была одной из самых добрых и светлых женщин, которых я когда-либо встречала в своей жизни, и она точно не заслуживала тех мучений, что ей приходилось терпеть сейчас.
– Но за что же такие страдания? – возмутилась я. – Ведь лечить больных – это доброе дело. Ты же помогала людям, а не заставляла их страдать.
– Христианские священники, – заметила старушка, – скажут тебе, что эти боли есть наказание Божие за колдовство. Но это не так. Просто, исцеляя кого-то, мы отдаем ему частицу своей жизненной силы, а взамен забираем его боль.
– А можно ли ее куда-нибудь деть? – спросила я, понимая, что вопрос мой будет выглядеть совершенно неразумным.
Я ожидала, что он рассмешит старушку или хотя бы заставит ее снова улыбнуться, но бабушка Марселла осталась серьёзной. Она пожала плечами, будто сомневаясь, стоит ли мне это говорить, но потом все же сказала:
– Говорят, что можно. Если колдунья свой целительский дар не в могилу понесет, а кому-то передаст, то вместе с этим даром и боли чужие на последователя перейдут.
Услышав это, я внезапно воодушевилась, так как фраза сия прозвучала для меня как счастливая весть о спасении старушки.
– Так передай мне эту боль! – воскликнула я. – Я еще молодая и сильная! Я смогу ее вытерпеть!
– Нет, – непреклонно сказала старушка. – Тебе и своих болей на смертном одре хватит, а эти… Мне недолго уж терпеть их осталось.
Она несколько минут молчала, о чем-то задумавшись, но, когда я собралась встать, чтобы принести ей еще немного успокаивающего отвара, она остановила меня неожиданно сильным движением.
– Постой, – сказала старушка, переведя на меня взволнованный взгляд. – Я давно должна была рассказать тебе одну вещь, но никак не могла решиться сделать это.
– О чем ты говоришь? – спросила я, чувствуя, что слова, которые так страшиться произнести старушка, будут значить для меня куда больше, чем что-либо когда-то сказанное ею.
– Помнишь, ты просила меня погадать тебе на будущее? – спросила бабушка Марселла.
Этот вопрос заставил меня замереть, и я почувствовала, как тревожный холодок пробежал по моей спине. Я давно уже перестала уговаривать старушку обучить меня предсказанию судьбы, потому что каждый раз, как только я заводила эту беседу, она менялась в лице и старательно переводила тему разговора. Только сейчас до меня дошло значение этих ее перемен – что-то в моем будущем вызывало ее тревогу.
– Помню, – неуверенно ответила я. – Неужели ты тайком от меня гадала на будущее?
– Да, – кивнула старушка и посмотрела на меня таким взглядом, что сердце мое сжалось от страха и волнения. Затем старушка отвела взгляд в сторону и сказала: – Много и много раз я гадала на твою судьбу, но каждый расклад выдавал мне одно и тоже. Я не хотела тебе рассказывать о нем, но сейчас я почему-то думаю, что тебе лучше знать. Запомни, будущее переменчиво, и, возможно, зная что-то о нем, ты сможешь избежать многого из того, что предначертано сейчас. Только…