Богатыри стали поочерёдно его обнимать, а Степаныч, как и при встрече, ещё и подкинул в воздух:

– Эх, серьёзный ты наш! Тебе бы в салки играть, а ты круглый день в заботах!

– Надо так, дядя Степаныч…

Подул ветерок, и на акварели неба показались облачка.

– С громом и молниями? – прищурился дядька.

– Как ты и любишь, – последовал ответ.

Направляясь к жилищу колдуна, Кирилл осторожно обогнул дремлющего в теньке под елью кота, даже во сне не забывавшего чревовещать в режиме радиоточки:

– Ну и что, что я эгоист? Эгоисты самодостаточны. Альтруисты слишком много на себя взваливают, а стало быть – и от других ждут многого, а это зря; они сплошь подвержены пьянству, в конце концов именно они и становятся циниками – как пить дать становятся, изрядно потрепав своё эго. Два эгоиста вполне могут мирно сосуществовать, а вот два альтруиста непременно угробят друг друга, не извольте даже и сомневаться – всенепременно угробят…

Мальчик лишь покачал головой.

Черномор маялся, и не было ему от этой маеты спасения. Да и что он, собственно говоря, мог поделать-то? Вина на своём длинном и путаном веку он отродясь не пил, зельем тоже никаким не баловался, ну а после былых подвигов интерес его к женскому полу изрядно пооскудел. Не говоря уж о том, что и силушка после возвращения его покинула – только на мелкий кураж теперь и хватало… Ох, скушно стало – скушно и тошно! И ведь знал, знал, что ждёт его наказание, и почти ведь смирился уже – но чтобы теперь быть в услужении какому-то приблудному мальчишке! Вот заявится сейчас, прожжёт насквозь своими гляделками – и заставит вытворять ненавистное. Его – его, черномора! – да подрядить хранить равновесие! Докатился – дальше некуда! Так он скоро и летать разучится. А ведь как было легко, как подвластна была стихия, когда нащупал он слабину в этом самом равновесии, и открылись ему за это силы немалые, и пьянящее ощущение власти и довольства всегда было с ним, и… О-хо-хох. Поторопился. Ещё бы немного выждать, чтобы наверняка уж, чтоб без всякого подвоха… А, вон идёт – имя окаянное, заступничек малохольный, – муравьёв ему в штаны! Успокоиться надо бы, подостыть, не показывать так круто неприязнь-то – а то как бы самому муравьёв обирать не пришлось без меры…

Муравьёв черномор не любил люто. В последнее время эти маленькие твари совсем обнаглели: свободно шастают по избе, забираются в постель, уши и в бороду, заставляя вырывать из поредевшего предмета былой гордости очередные клоки… А ведь не было их, в Лукоморье, не было! Уже потом, как вернулись они все назад из другого мира, ошалелые да одичавшие, эти насекомые тут и появились… Как напоминание, что ли?

В дверь постучали, и вошёл Кирилл. Черномор так и не пришёл в лад с собой, от несдерживаемого взъяра подпрыгивал на месте, как закипевший чугунок.

– Здравствуйте, дядя черномор, – вежливо обратился к колдуну мальчик. – Вы немного вспотели. Нездоровится?

– Я…это… вздремнул… и … приснилось мне… плохое, – выдавил из себя собеседник.

– Всё равно, я постараюсь сегодня закончить урок побыстрее.

«Урок… Это кто же кого здесь учит-то, а? И чему? Да за что мне такое?? А-а-а!!!»

Черномора аж подняло над полом, метра так на пол-полтора. Потом были неконтролируемое падение и ругань. Мальчик, казалось, ничего не заметил. Он подошёл к зеркалу и ждал, пока перебесившийся колдун не присоединится к нему. Да, осталось от былого могущества гениального интригана только это зерцало, которое после возвращения хозяина в родные пенаты уже ни хрена не показывало, кроме ведра с помоями углу. Но в тот первый раз, когда заявился к нему без повода этот непонятно как вымахавший синеглазый мальчишка и, ни о чём не спрашивая, подошёл к зеркалу, а черномор встал в замешательстве у него за спиной, то вдруг почувствовал он, как руки его сами поднимаются и начинают выделывать смутно знакомые пасы, а губы бормочут когда-то имевшую смысл абракадабру. И зеркало ожило. На этот раз в его перспективе отразилась гигантская волна, сметающая берег на своём пути. От мальчика вдруг отделилась тень и слилась с волной, а сам он стоял перед ожившей стихией, маленький и жалкий, пока не осел на пол. Черномор тут же прекратил махать руками, склонился над ним: «Ты чего?» Кирилл не отвечал. «Не дышит… Издох, что ли?» Внутренности согрело тепло. «Ещё раз убедиться… Не дышит. Неужто дождался? Неужто обратно теперь всё изменится? Да как бы меня опять в чём не обвинили – с них станется…» Внезапно испугавшись, черномор резво скакнул наружу, еле касаясь ногами земли досеменил до избушки яги («тьфу, а не яга! молодуха сердобольная, вот старая была – та кремень!») и по-дурному заорал: «С мальцом там чего-то стало, лежит бездыханный!» Выскочила яга: симпатичная такая бабушка-ягодка с дерзкими глазами и приятными округлыми формами. «Где лежит?» – только и спросила, и рысцой, рысцой – туда. «Всё здесь вокруг этого мальчишки вертится…» – зачадило внутри у черномора, но потом вспомнилось: «А ну как отвертелось уже?» В избе баба-яга склонилась над распростёртым тельцем в льняной рубахе, провела рукой надо лбом, потом над грудью и метнулась назад, сшибив не сумевшего увернуться запыхавшегося чародея. Очень скоро она вернулась, держа перед собой заветную склянку, капнула из неё на лоб мальчика, на губы, на сосок над сердцем, и быстро-быстро что-то зашептала, зашептала… Кирилл открыл глаза, слабо выговорил: «Бабушка? Ты как здесь? Что со мной?» Яга, с трудом сдерживая нахлынувшую радость, строго поджала губы и ответила: «Душу-то легко терять научился, а обратно вертать – нет? Или…» Она обернулась к черномору. «Ты что ли, старый, опять чудить вздумал?» Черномор, ещё до конца не пришедший в себя после воскрешения мальчика («нашёл же, кого на помощь звать, вот уж совсем из ума выжил…»), только зло плюнул на пол, чего раньше себе никогда не позволял. За него ответил Кирилл, вновь обретший румянец и самостоятельно вставший на ноги: «Не надо, на наговаривай… Он – учитель мой, а я… я – плохой ученик. Не учёл чего-то…» Черномор, услышав о производстве себя в учителя, вторично плюнул на пол. «Учётчик ты наш!» – всплеснула руками яга и рассмеялась, тут же став победителем конкурса красоты в номинации «Кому за пятьдесят». – «Что-то ты шустёр не по годам! Глаз да глаз ведь нужен!» Черномор наконец обрёл дар речи: «Ты вот что, малец – не ходи ко мне больше. Ни к чему старику нервы трепать». На что тот очень серьёзно емуответил: «Но я должен, дядя черномор. Должен».

И точно, заявился чуть ли не на другой день, в сопровождении бабы-яги, лешего и Степаныча с телохранителями. И опять руки черномора начали выделывать свой неподвластный ему уже танец, а губы складываться в терзающие подсознание слова. Зеркало на этот раз показало безбрежье снега и огромные ледяные глыбы. Мальчик стоял перед белым безмолвием, и из его живота на этот раз начала струиться эфемерная нить, и тень, покинувшая мальчика и слившаяся со льдами, вернулась затем обратно. «Ну, и что это было?» – прогудел Степаныч. «Это… трансмедитация», – немного запнувшись, выговорил чудное слово мальчик. В себя он пришёл на этот раз удивительно скоро. «И откуда ж тебе всё это ведомо?» – запустил руку в бороду дядька. И услышал в ответ: «Я не знаю откуда, дядя Степаныч. Я просто ведаю».

Много после этого чего ещё повидал черномора в зеркале: и грибы с человеческий рост, и огромный саркофаг, из которого хлестали языки пламени, и ослепительно пылающую, пожирающую саму себя комету, и смертельно напуганного тигрёнка, отважно шипящего на подлетающую механическую стрекозу, и горящее море, пропитанное чёрным, и огромные проплешины в хмурой завесе тайги… Только радости ему это никакой не доставляло. Полыхнуло бы всё синим пламенем, вздыбилось да покорёжилось, да ветром аж сюда гарь и вопли донесло – вот тогда была бы ему услада, вот тогда силёнок бы у него прибавилось. «А ты и с войнами совладать можешь?» – как-то хмуро спросил он у мальчика, предчувствуя уже очередную подлянку. «Нет, с войнами не могу. Да и смогу ли когда – не знаю. Такую энергетику очень трудно перебороть». Ну, хоть так-то…