– …Вот так-то, паря, – самозабвенно вещал кот, упиваясь звуками своего голоса. – Настоящий мужик должен иметь повадки кота. Настоящего, разумеется. Он должен приходить и уходить, снисходительно позволять себя кормить и чесать в нужных местах, и – ни в коем, ни в коем случае! – не делать того, что ему претит. Свобода воли, так сказать, в самой что ни на есть пленительной непосредственности.

Серьёзный мальчуган лет так двенадцати отроду (по принятым кое-где меркам) кивнул.

– Ну, тогда почеши спинку, – вальяжно развалился оратор.

– Не буду, – последовал спокойный ответ.

– Эт-то ишо почему?

– Боюсь, что после этого наша беседа потеряет свою пленительную непосредственность. Я пошёл.

Он не улыбнулся – он никогда не улыбался.

– Ты к черномору, али к богатырям? – несколько обиженно осведомился кот в уходящую спину, и, не дождавшись ответа, проворчал:      – Кого-то этот несносный ребёнок всё больше и больше мне напоминает…

К Лукоморью подкрадывался вечер, по еле уловимому привкусу скорее всё же июльский, чем майский или сентябрьский: деление на времена года здесь было весьма условным, а снег мог выпасть только по прихоти Кирилла. Баба-яга тогда яростно топила печку и обещала заставить метлу собрать большущий сугроб и засунуть туда «фулюгана». Она знала, что такое зима. Кирилл узнал об этом сначала из рассказов лешего, а потом уж и сам увидел в трансмедитации; а раз увидел, то уже был способен и воспроизвести. По просьбам того же ностальгирующего лешего.

К черномору пока не хотелось, а вот по богатырям он успел соскучиться. Два дня они не выходили на берег, но сегодня-то уж должны были появиться непременно. И точно: когда он увидел море, дядька Степаныч уверенно рассекал грудью волны. Странное это было море, будто нарисованное: налитое синей тяжестью, с небрежными фиолетовыми переходами, с застывшими барашками на лениво струящихся в одну сторону гребнях, со зримым далёко песчаным дном, вдоль которого извивались рыбы не рыбы, гады не гады – не пойми что, одним словом. И пахло от этого моря красками детства. И висел над ним желтый кружок солнца в короне лучей, тоже как будто нарисованный с безыскусной гениальностью.

Богатыри проступали из синевы на свет, в золотых доспехах, синеглазые и статные – та ещё бородатая порода. Доспехи аккуратно снимались и ложились на песок рядом с мечами, щитами и воткнутыми копьями, и вот на берегу уже оказались более чем три десятка мужиков в исподнем, с оберегами на шеях. Обереги были самые разные, и вешались они по два: одни подобранные в море, другие – с земли. Ракушки и куриные божки, жемчуга и хитроумное сплетение сучков, выточенные куски коры и сушённые морские коньки… много, много чего ещё разного висело на богатырских шеях. Дядька не раз предлагал мальчику надеть что-нибудь на свой выбор, но тот лишь качал головой, и Степаныч, подумав, в конце признал-таки его правоту: зачем живому оберегу нужен застывший кусок янтаря?

– Здорово, малец, – пророкотал Степаныч, подбрасывая серьёзного мальчугана в воздух и бережно ставя на песок. – Как успехи в борьбе со вселенским злом?

Дядька за время своей добровольной командировки на грешную землю успел изрядно обрасти сарказмом, из-за чего общаться с ним порой бывало тяжеловато. Кирилла, впрочем, это никак не задевало.

– Спасибо, пока сохраняем равновесие. А вы где были эти два дня? Опять у кита?

– Ну а где же ещё? Устал я от него. Вон, Лёха тебе сейчас расскажет, что это чудо-юдо доморощенное опять удумало.

Лёха, заранее улыбаясь, тут же включился в беседу и заработал на публику, грамотно делая паузы и уверенно тараща глаза:

– А что? Ещё как расскажу. Заскучала наша рыба-кит… наш кит-рыба… тьфу ты! – запутался… Короче, хандра опять зверя диковинного одолела. И вроде бы как все мы его повадки уже изучили – но тут удивил он нас, да… Не было на этот раз ни проглоченных кораблей, им же и сотворённых, ни бури несусветной, ни невесть откуда взявшихся слонов с черепахой – нет!… Ты спросишь – а что же было-то?

Лёха сглотнул, подождал и выдохнул:

– А радугу наш чудо-кит захотел увидеть, вот что! Решил, значит, набрать воды и пустить струю на солнце. Он откуда про это проведать-то мог, а?

Мальчуган пожал плечами:

– Он фантасмагорическая картина мироздания. Радуга вполне вписывается в эту картину.

Лёха озадаченно посмотрел на него, потом продолжил:

– Чего? Ну да ладно… Подоспели мы, в общем-то, вовремя – спасибо дельфинам, подвезли: он только собрался под воду уходить, чтобы значит, как ты выражаешься, образовать какой-то там временный престранный излом, а тут – бац! – и мы ему поперёк дороги. Полдня шеломами ему воду куда-то в башку заливали, и аккурат я было сунулся посмотреть, что там у него в башке творится, так он – отомстил, отомстил! Минуты три я летел вверх на струе, а потом ещё столько же – вниз, но уже сам по себе. Я ведь так мог и головой о небесный свод удариться, да?

Мальчик покачал головой.

– Нет. Этой концепции не хватает изящности.

– Чего? Ладно, ладно… Приземлился – то есть, приводнился – я так себе: лежу, значит, в ушах шумит, и тут, смотрю – ещё кто-то на меня летит,

орёт и руками машет…

– А ну, хватит трещать, – резко вмешался в разговор дядька. – Было и было. Два дня в суете потратили: наливали да летали, летали да наливали… – Скопившееся раздражение прорвалось.

– Ну, а радуга-то была? – поинтересовался мальчик.

– Была, – разом кивнули Степаныч и Лёха.

Последний тут же попытался было добавить:

– Не все, правда её видели… – но тут Степаныч («Хватит, говорю, трещать») двинул его по загривку, и Лёха обиженно замолк.

– Так, – тут же перехватил инициативу дядька. – Пора бы и размяться. Ну-ка, кто тут на меня?

Воздух наполнился сопеньем, кряхтеньем, гортанными вскриками, шумом топчущихся и падающих тел – богатыри мерились силушкой. Дядька собрал вокруг себя троих и поочерёдно расшвыривал их в стороны, пока один наконец не изловчился: круто подсел под него и даже попытался было перекинуть за спину, но не осилил и упал на песок вместе с вожаком, тут же в отместку немедленно принявшегося соперника дубасить. Вообще приёмы встречались самые разнообразные: от подсечек до сшибки грудью, а кое-кто с успехом применил и болевой на руку, заставив истошно завопить соперника. Запыхавшись, богатыри уселись в кружок и попросили Кирилла «изобразить что-либо из мордобоя диковинное». Мальчуган прикрыл глаза, настраиваясь и подключаясь к нужному полю информации, а потом поочерёдно изобразил «дракона», «тигра» и «богомола» из арсенала китайского ушу. Богатыри смотрели и фыркали, а бойкий на язычок Лёха выразил общее мнение:

– Нам с нашими плечами да рычагами пришибить их – плёвое дело, если скакать будут помедленнее…

Уже заметно проступил вечер, и жёлтый кружок солнца начал тускнеть.

– Гроза-то будет? – поинтересовался дядька.

Мальчик кивнул.

– Ночью. А вы куда сейчас? Зверей лесных проведать? Вы же их из силков освободите?

Было порой в этих его вопросах что-то совсем ребячье, никак не вязавшееся с серьёзным видом и обстоятельными ответами всезнайки.

– Ну а как же… Это мы так, для порядка балуемся. У нас ведь самобранка есть, да и яга чем только не попотчует… А тебе уж, поди, к черномору пора?

Кирилл кивнул.

– Пора.

– Не очень-то хочется, как я погляжу?

Мальчик, помедлив с ответом, вдруг шмыгнул носом.

– Он врать опять будет.

– Ну, Лёха-то наш может и почище чего-либо сочинить…

– Так он же не для себя. Он для гармонии, – проговорил Кирилл. —

И, не дожидаясь Лёхиного восклицания, добавил:

– Для лада душевного.

– Точно! – гаркнул-таки Лёха. – Я только, чтобы общество порадовать.

«Общество» одобрительно загудело.

– Ну, я пойду, пожалуй, – с некоторой запинкой произнёс мальчуган. – Увидимся.