Потом кисть надавила сильнее, что-то хрустнуло, потом ещё.

– Хватит…

– Ну вот видишь, а только начали. И зачем тебе это было надо?

Свет в камере становился ярче. На стене напротив окна отчётливо проявилась тень крупной решётки.

– Всё подписал? – спросил художник.

– Да.

– Орал ты хорошо.

– Знаешь, а ведь они действительно только начали.

– Все ломаются.

Зачем это всё? Анатолий чувствовал, что эта мысль будет рвать его до конца. А конец был близок, всё шло к нему, всё получалось у этих людей, с лёгкостью вытащивших из него признание. Что теперь? Куда? Карьер?

Он, читавший студентом о пытках тридцатых и представлявший себя на месте тех, кого пытали и кого не стало вскоре после мучений – неважно, как они их прошли, – думал тогда, в юности, а что он? Что сможет он?

– Ничего, – проговорил он вслух.

Успокаивала лишь одна мысль – он не сдал никого, он не оговорил.

– А ты прочитал, что подписываешь? – вдруг задал ещё один вопрос художник.

Эта простая и дьявольская в своей подлости мысль соединилась с мыслью о бессмысленности мучений.

– Нет, – честно ответил он.

– Ну вот, значит, и ты меня сдал, – просто сказал художник, – квиты мы.

– Да откуда ты знаешь?! – вскипел Анатолий.

– Не вопи, скоро всё узнаем, комиссия у нас на сегодня.

– Почему так быстро?

– Мы – первая категория, гордись.

Художник улыбался, и это была улыбка человека, знающего, что его ждёт.

– Расскажи мне, что случилось, – беззлобно сказал Анатолий.

Злиться, действительно, было больше не на что.

Расчищать бывший военный аэродром в вечной мерзлоте сложно в любое время года. Там миллионы бочек из-под топлива, брошенная техника, горы металла и прочих отходов, смёрзшихся, покрытых многолетней спрессованной наледью. Художник работал там долго – почти три года, и это было много, слишком много.

– Понимаешь, когда каждый день идёшь умирать и никак не умрёшь, ты начинаешь хотеть жить, – размеренно говорил художник.

Ему больше ничего не надо было доказывать, оттого он был спокоен и нельзя было не верить тому, что он говорит.

– Я устал, по-настоящему устал. Рисовать – вот всё, чего я хотел всегда, и здесь я бы мог рисовать, ведь им нужны художники – ты видел их стенды со стенгазетами. Им там бездари рисуют. А я бы сделал хорошо. Я пошёл, да, пошёл на приём к особисту. Мне сказали: конечно, работай, мы присмотримся, докажи своё перевоспитание. Я же думал, что смогу говорить то, что можно говорить, чтобы никто не пострадал, но это очень сложно, да, Толя, это очень сложно. Если ты с ними, то не сможешь фильтровать, ты будешь делать и говорить всё, что они скажут. Не верь им, Толя… Да тебе уже поздно, и мне поздно. Мы уже не успеем поверить никому, даже если захотим. Нам больше некому верить, ты понимаешь? Мы не встретим больше никого, чтобы верить. Мы и друг другу сейчас верим, потому что оба друг друга предали. А знаешь, как я предал тебя? Они спросили, о чём ты там говорил с Соколовским, когда пил самогон у него. И мне стало страшно: если они знали, что мы пили, значит могли знать, о чём ты тогда говорил, ты же кричал, что взрывать надо было в муку и эту братскую Америку, и этот братский Китай, и Европу, уж её-то, Европу, в первую очередь, зря, что ли, Крым брали и боеголовки там стоят. Помнишь, как ты кричал?

– Помню…

– И я рассказал это, а это не просто разговор, это первая категория, понимаешь, это дело центрального аппарата УПБ, и наши не смогли не сообщить, так они и сказали, обязаны сообщить. И эти прилетели, они же из нулевого кластера, понимаешь? А что я? Я не сообщил, утаил, я рассказал, только когда особисты спросили меня о тебе. А это – недонесение о первой категории и само по себе тоже – первая категория. Тебе давали читать мой допрос?

– Да.

– А это нарушение для них. Знаешь, почему дали?

Анатолий вспомнил, как замялась женщина перед тем, как показать ему протокол.

– Почему? – спросил он, уже понимая ответ.

– Потому что мы уже никому не расскажем. Первая категория – это высшая мера.

Утром следующего дня Давид Маркович проснулся в своей небольшой квартирке трёхэтажного колхозного дома. Голова ныла.

Накануне он вернулся затемно, открыл бутылку водки, налил полный стакан и выпил. Потом ещё один. Водка была правильная, из запасов Ивана Павловича, не эрзац, который стали развозить по госпродлавкам в последнее время. Стало легче. Он лёг, не раздеваясь, и уснул.

Проснувшись, он удержался от желания налить себе оставшейся водки. Надо было идти на работу.

Он сел на кровати и стал вспоминать вчерашний разговор.

– Сергей Петрович. Это моё имя, – так представился ему оперуполномоченный, когда секретарь полицейского начальника принесла им кофе. – Мы теперь будем иногда встречаться.

– Встречаться? – переспросил Давид Маркович, понимая, что вопрос этот пуст и не нужен.

– Встречаться, Давид Маркович. Мы оценили вашу готовность без избыточных мер убеждения сотрудничать с органами президентской безопасности. Безусловно, это убеждает нас в необходимости привлечения вас к взаимодействию на постоянной основе. Вы достаточно давно занимаете серьёзную должность, вы – редактор газеты, вы распространяете влияние.

Давид Маркович поёжился два раза – когда прозвучали слова об избыточных мерах убеждения и о том, что он распространяет влияние. Но промолчал.

– Вы же не можете не замечать, – продолжал Сергей Петрович, – что кластеры заселяются, осваиваются новые территории, люди переезжают в новые дома. Вы согласны?

Давид Маркович кивнул. С этим трудно было спорить. Точнее, он бы хотел с этим поспорить, это было невозможно, так не должно было быть, но было.

Люди ехали и ехали, их отправляли очень далеко от тех мест, где они жили, сначала экстремистов «явных», потом тех, кто писал о них, затем тех, кто проходил свидетелями – здесь часто все они встречались. Конца этому не было.

Давид Маркович думал иногда, когда разрешал себе: а что, точнее, кто теперь там, откуда увезли его, Ивана Павловича и тракториста с пухлыми щеками и вообще всех, кто сейчас здесь, в кластерах, что ближе и дальше?

Но это страшные мысли, их надо гнать, их слышно, а это опасно. Ничего нет опаснее.

– Но люди не любят переезжать, – проговорил Сергей Петрович, – они не любят менять обстановку и развиваться, поэтому они начинают волновать себя вредными мыслями. Вы меня понимаете?

Давид Маркович вздрогнул – его мысль была услышана.

– Оппортунистами становятся люди, а с этим мы будем бороться, – резко завершил Сергей Петрович.

Он снова отошёл к окну и закурил.

– А что от меня будет нужно? – осторожно спросил Давид Маркович.

Оперуполномоченный поморщился, было в этом что-то разочарованное, словно он увидел обычное и надоевшее, что видел всякий раз, подводя очередного нужного ему человека к черте, за которой два пути, но нет выбора.

– Давид, вот чего ты ждёшь? – спросил он. – Что я тебе должен сказать? Как там – сущая безделица, самая малость, так писали в ваших романах об ужасах кровавой гэбни? Все эти ваши романы суть замаливание. Вот все подписали, но не я, все стучали, но не я, а если пишут, что подписали какую-то бумажку, так это ж формальность, и никогда потом ничего и никому. Перехитрили, вот именно они-то, пишущие, и перехитрили. А то мы ж дураки, чекисты. Испуганный вусмерть поэт, что в окно прыгает от страха, когда мы в дверь стучим, нас, когда мы его под окошком ловим и привозим в серое здание, вдруг обводит. Почитать, так все ваши интеллектуалы, борцы с режимами ясноглазые стояли насмерть, а мы им руки ломали и ноги, жён насиловали с дочерьми на глазах, чтобы потом пару подписей получить и расстрелять. Нет, Давид, человек слаб, ты слаб, они были слабы и будут слабы. Подписывали всё от страха, ещё до того, как их ломать начинали по-настоящему.

– А почему тогда ломали потом? – так же осторожно задал ещё один вопрос Давид Маркович.