Город был сметен с лица земли и все жители, более ста тысяч человек, — погибли.

Когда ночью волны стали доходить до дома Сучжэнь, то она и Зеленая, опасаясь наводнения, тотчас ушли на ближайшие холмы и ждали там утра.

Но когда буря утихла, взошло солнце и вместо цветущего города они увидели мертвую пустыню, — ужас объял их. А Цзинь-шань? Цзинь-шань стоял невредимый, блестя своими стенами и башнями…

Очевидно, без божественной помощи Фахай не мог бы охранить монастырь, и всего могущества Черной Рыбы и подвластных ему духов было недостаточно, чтобы освободить Ханьвэня. Значит — весь этот совершенный ею ужас, вся эта неслыханная человеческая жертва — все напрасно!

Сучжэнь зарыдала.

— Идем, госпожа, — сказала Зеленая, — скроемся в горах: не может быть, чтобы Фахай не стал нам мстить!

И она увлекла Белую Змею к видневшейся на северо-западе гряде гор.

И просил Фахай, чтобы над Черной Рыбой не было суда: слишком уж велико и открыто совершено было его преступление.

По приказанию Будды, подземный судья Пань-гуань доложил об этом Чэн-хуану. Последний тотчас сообщил Ди-цзан-вану. Но, ввиду необычности дела, и Ди-цзан-ван не решился окончить дело, а донес самому Тянь-ци⁴⁰.

— Согласно воле Будды — да будет по просьбе Фахая, — изрек Тянь-ци.

И тотчас драконы Четырех Морей, по приказанию Гуй-вана, бросились за Черной Рыбой. Напрасно Нянь-юй надеялся, что никто не найдет его в пучинах Да-цзяна, никто не одолеет его, могучего властелина величайшей реки: он совсем забыл о драконах.

Увидев их, Нянь-юй понял, что настали его последние минуты: никто не может противиться этим страшным морским духам, которых Владыка духов и людей посылает на землю только в редких случаях, для исполнения своих смертных приговоров.

Драконы схватили Черную Рыбу, который и не думал сопротивляться: вся его гордость и энергия оставили его.

Три дракона подняли его на воздух против Цзинь-шаня, а четвертый отрубил ему голову на глазах стоявшего на башне Фахая.

Голова Нянь-юя упала в реку, а обезглавленное туловище драконы утопили у берегов Счастливых Островов⁴¹.

Воды вернулись в свои русла. Покой и тишина снова воцарились на Цзинь-шане. Но нерадостный ходил Фахай, осматривая сдвинутые с места стены, раздавшиеся своды и треснувшие башни. Да, борьба с Сучжэнь была не так легка, как он думал сначала. Она же, это змеиное отродье, была вне его власти до тех пор, пока не сделается матерью.

И решил Фахай, чтобы обезопасить монастырь, отпустить Ханьвэня.

— Слушай, Ханьвэнь, — сказал монах, — видишь ли ты теперь, какое злобное существо та, которую ты называл своей женой?

Да, Ханьвэнь ясно это видел. И вместе с тем, рядом со злобным оборотнем Белой Змеи, образ милой, прекрасной и любящей Сучжэнь преследовал его…

— И на тебя, — продолжал Фахай, — падает часть этой страшной вины. Ты должен искупить ее!

— Отец мой, — сказал Ханьвэнь трепещущим голосом — он хорошо знал жестокость и непреклонность монаха, — в силах ли буду я загладить свою вину? Научи меня, что я должен делать!

Фахай улыбнулся — он читал в душе Ханьвэня, как в раскрытой книге.

— Не бойся, — продолжал Фахай, — от тебя не потребуется непосильных трудов. Нужны только послушание и добрая воля. Ты вернешься в Хан-чжоу и остаток своей жизни посвятишь служению великому Будде. А Сучжэнь — и она не избегнет наказания за ее преступления. Но — да свершится предрешенное богами: гнев Будды постигнет ее не раньше, как она сделается матерью твоего сына. А теперь иди в Хан-чжоу!

— Учитель, — возразил Ханьвэнь, — но ведь до Хан-чжоу несколько дней пути; как же я дойду туда, когда у меня нет ни лошади, ни денег?

— Не беспокойся, — ответил Фахай, — следуй за мной.

И Фахай повел Ханьвэня в ту часть монастыря, где последний не был еще ни разу. Они прошли огромные сводчатые залы, бесчисленные коридоры и проходы, разделенные массивными дверями. Медные лампы древней формы, в которых горело масло, были изредка разбросаны в нишах стен и едва освещали их путь. Постоянные спуски, повороты и изгибы пути не позволяли Ханьвэню уследить, в какую сторону они идут; сначала ему казалось, что общее направление их пути — на север. Но он знал, что протяжение островка на север — очень незначительно, и почти у самой северной стены монастыря Цзинь-шань оканчивается отвесной скалой. Значит — подземелья вытянуты, по всей вероятности, на восток, в каком направлении островок имеет значительно большее протяжение.

Занятый этими мыслями, он не заметил, как Фахай остановился у большого, мрачного отверстия в стене, и чуть не натолкнулся на него.

— Ну, друг мой, — сказал монах, — нам нужно расстаться. Возьми эту свечу, — продолжал Фахай, и подал молодому человеку зажженную короткую, но толстую красную свечу из растительного воска, которую буддисты обыкновенно зажигают перед священными изображениями во время богослужения⁵⁸. — Смело ступай вперед; отбрось всякий страх, который в тебя будут вселять духи тьмы, и, думая только о Будде, иди все прямо перед собою до тех пор, пока свеча не потухнет. Но — помни: ни под каким видом не возвращайся и не оборачивайся назад: иначе гибель твоя неизбежна. Иди, прощай!

И Фахай скрылся во мраке.

С жутким чувством одиночества Ханьвэнь сделал несколько шагов вперед и осмотрелся. Насколько можно было разобрать при тусклом свете свечи, он находился в огромнейшей пещере, неширокой, но очень высокой и такой длинной, что противоположный конец ее представлялся черным, бездонным колодцем.

Ханьвэнь пошел вперед по песчаному, слегка наклонному полу, придерживаясь левой стороны пещеры. Когда он внимательнее всмотрелся в блики и тени, бросаемые на стены его свечой, он остановился, пораженный чудной картиной: стены пещеры были сплошь покрыты высеченными в них статуями буддийских святых духов, животных, растений, цветов… Все изображения были в натуральную величину и выкрашены в естественные цвета.

Много видел Ханьвэнь прекрасных статуй в монастырях и храмах, но такой чудной работы ему еще никогда не приходилось встречать. Главное — не все фигуры вылеплялись на одной плоскости: некоторые из них почти отделились от стены и соединялись с ней только основанием или складками одежды и, казалось, вот-вот совсем отделятся и пойдут; другие только наполовину выделились, а третьи едва намечались. Но все фигуры были так жизненны, законы перспективы были соблюдены так точно, что все эти процессии, поклонения, суды, наказания были так правдивы, так естественны, что казались не произведениями искусства, а застывшей, остановившейся жизнью.

Ханьвэнь остановился, очарованный, и стал всматриваться в прекрасное, спокойное лицо Будды с опущенными глазами и драгоценным камнем во лбу.

Но что это? Веки Будды дрогнули и глаза медленно поднялись на него; полный спокойствия властный взгляд проник ему в сердце. Стоявшая перед Буддой статуя монаха медленно подняла руку с кадильницей…

Ханьвэнь, полный священного ужаса, бросился вперед. Долго шел он, пока, успокоенный тишиной, решился робко взглянуть на стены. Но там по-прежнему были только неподвижные изваяния.

Совсем успокоившись, Ханьвэнь подумал, что он сделался жертвой игры света и тени от колеблющегося пламени своей свечи. Но когда он, замедлив шаги, снова стал внимательно всматриваться в изображения — ему вдруг показалось, что листья дерева зашевелились и, сверкая тусклым, неподвижным взглядом, к нему поползла змея…

Ханьвэнь похолодел от ужаса и решил больше не смотреть по сторонам.

Он быстро подвигался вперед. Почва делалась все влажнее, воздух становился сырее; стены все больше сближались и, наконец, пещера превратилась в длинный, мрачный коридор. Со стен уже капала вода; сделалось так холодно и сыро, что свеча едва горела. Страх перед таинственным прошел, но Ханьвэня угнетала другая мысль: свеча едва горит; если даже удастся защитить ее рукой от капавших сверху капель воды, — все равно она должна скоро догореть.