- Дай мне родителей! Егор, сделай громкую связь! – отчаянный крик моего малыша меня отрезвил, заставив забыть обо всех глупых мыслях. На том конце провода было отчётливо слышно не только голос Илиана. Плач. Душераздирающий плач и крики, а ещё какой-то лязг. Я на автопилоте нажал на кнопку громкой связи и, на негнущихся ногах вернувшись в проём между коридором и кухней, где сидели родители, еле-еле выговорил в трубку: «Сделал, малыш. Что происходит?»

- Самолёт падает… - после этих слов, раздавшихся из динамика телефона, родители замерли мраморными статуями на своих местах, уставившись на меня нечитаемыми взглядами. - Мы, кажется, сейчас разобьёмся. Мам, пап… Простите меня… Егор, я люблю тебя. Очень люблю! – последние слова малыш Илиан буквально выкрикнул, а затем в трубке послышался какой-то лязг, громкий хлопок и шипение, после чего связь оборвалась. Я стоял там, на пороге кухни, приросший к полу, и не мог даже вдохнуть в лёгкие воздух от страха.

Естественно, отец первым делом сорвался звонить в аэропорт, чтобы узнать, что происходит на борту, где находился Илиан. Это выяснить было сложно, так как мы сами не знали, на какой именно рейс он сел. Но рейс, потерявший связь с диспетчером, был только один. И это был утренний рейс Москва – Нью-Йорк. Работники аэропорта уверяли, что у них нет для нас никакой информации.

Вновь зайдя в комнату брата, я обратил внимание на его рабочий стол. Так и есть, аккуратно сложенный вдвое лист бумаги покоился на абсолютно пустой столешнице. Почему-то руки дрожали, когда я взял это письмо.

«Отец», - так начиналось послание, заставляя меня лишний раз пожалеть обо всём, что происходило в последние месяцы в нашей жизни. Никогда Или не называл папу отцом, он всегда был ласков с ним, как в детстве. «Отец» звучит слишком холодно, слишком отстранённо, это совсем не их отношения друг с другом. И лишь я, я один всё испортил.

«Отец, я улетаю сегодня утром, рейсом SU 3991. Я сам поменял билет. Мне не хотелось долгих прощаний. Вы знаете, в какой клинике я буду проходить лечение, но не нужно меня навещать. После окончания курса терапии я не намерен возвращаться домой. Я останусь жить в Америке, буду работать. Пожалуйста, разрешите Егору вернуться домой. Он также может брать все мои вещи, которые будут ему нужны. Передай маме, что со мной всё будет хорошо.

Несмотря ни на что, Егор, я люблю тебя».

Когда мы, все на нервах, собирались и одевались, чтобы сейчас же поехать в аэропорт, по первому каналу в новостях стали передавать срочный выпуск. Я невольно замер в зале напротив телевизора, где на экране позади телеведущей мелькали кадры обгорающего борта самолёта. Она тревожным голосом передавала экстренные новости:

«Сегодня в семь часов утра пассажирский рейс SU 3991, совершавший полёт из Шереметьево в Международный аэропорт имени Джона Кеннеди, упал во время выполнения аварийной посадки на взлётно-посадочной полосе в Праге. На текущий момент от пресс-службы Чешского правительства поступила информация о гибели всех 83 пассажиров и 7 членов экипажа. Родственники пассажиров, находившихся на борту, могут связаться с авиакомпанией по телефону…»

Дальше я уже не слушал. Пальцы сами застучали по сенсору, ни разу не промазав мимо кнопок, набирая номер, отображающийся на экране телевизора бегущей строкой. Гудок был всего один, а затем на том конце провода мне ответил тревожный и какой-то натянутый голос взрослой женщины.

- Я Вас слушаю…

- Здравствуйте. Я родственник одного из пассажиров рейса SU 3991 Москва - Нью-Йорк. Скажите, Хоффман Илиан прошёл посадку на рейс?

- Подождите минуту, - ответил мне всё тот же напряжённый голос. Очевидно, женщина элементарно старалась не заплакать. Но я не мог думать о ней. Все мысли крутились лишь вокруг малыша Или. Господи, хоть бы он не сел, хоть бы он передумал. Это же он сам поменял билет! Сам! – Кхм-кхм, - покашляла женщина на той стороне, затем тяжело вздохнула и скорбным, почти гробовым шёпотом продолжила, - Боюсь, он прошёл посадку. Он… Он был на борту во время взлёта.

Не дождавшись от меня никакого ответа, женщина дрожащим голосом, едва не плача, зачем-то добавила:

- Мои соболезнования…

Но я бросил трубку, не дослушав её. Нет. Нет, не может быть. Глупость какая-то. Мы же не в кино. И не в Голливуде. Пассажирские самолёты просто так не падают.

Сзади что-то громыхнуло. Оглянувшись на звук, я увидел мертвецки бледную маму, лежавшую на полу, и стоявшего рядом с ней белого, как смерть, отца. У него в глазах блеснул страх напополам с отчаянием, и только спустя пару секунд он кинулся поднимать маму. Он унёс её в спальню и, уложив на кровать, вернулся в зал, подходя ко мне почти впритирку.

- Он…? – я знал, почему отец не может договорить.

- Он прошёл посадку, - я был зол, зол на самого себя, что действительно это говорю, что действительно признаю. Я точно так же раньше злился на себя, когда признавал, что Или не совсем здоров. Это та правда, которую порой так трудно принять.

Мне нечего было больше сказать, как будто все слова в мире разом кончились. Отец выхватил из моих рук телефон и, набрав последний вызываемый номер, стал терпеливо ждать. Он с кем-то о чём-то говорил, спорил, кричал, требовал проверить и перепроверить. А потом бросил трубку.

- Они сказали, что мы можем провести опознание по уцелевшим личным вещам пассажиров. Возможно, его всё-таки не было на борту.

Отец ушёл на кухню и, погремев там чем-то, вышел обратно с аптечкой в руках. Он зашёл в их с мамой спальню и прикрыл за собой дверь. Выйдя в зал только спустя бесконечно долгих десять минут и поймав на себе мой нечитаемый взгляд, он едва слышно прошептал, будто боясь своими словами сломать всё равновесие в этой Вселенной:

- Вколол ей снотворного. Пусть спит, пока мы съездим в аэропорт.

Дальше наша жизнь превратилась в один бесконечный кошмар. В аэропорту нам сообщили то же самое, что сказали отцу по телефону – опознание можно будет провести в Праге по личным вещам пассажиров. Лететь мы туда не могли – дома осталась бессознательная мама, а медлить было нельзя. Нам сказали, что пожар после крушения самолёта уже локализован, и сейчас проводятся поиски уцелевших личных вещей. Я не знал, что мог взять с собой Или из того, что могло бы сохраниться после пожара. Возможно, он взял с собой книги, но наверняка они все сгорели. Скорее всего, он взял с собой и любимый плед. Но тот тоже мог сгореть. Колец Или не носил, как и других украшений из металла. Чемодана у него не было, лишь большая чёрная спортивная сумка, каких тысячи. Я путался в мыслях, не зная, за что зацепиться, но в итоге я вспомнил. Вспомнил, что у Или был китайский смартфон с металлическим корпусом. С него-то он нам и звонил. Телефон мог частично уцелеть, это я понимал. Я каким-то образом вспомнил марку и модель телефона, сообщил работникам авиакомпании, обрекая тем самым себя на вечные боль и страдания. Такой телефон был действительно найден. Об этом нам сообщили через два часа, когда мы промаялись возле стойки в аэропорту, ожидая приговора. Конечно, такой телефон мог быть у кого-то ещё, но ведь этот мир – не сказка. Это точно был тот самый телефон. Все пассажиры и команда мертвы. Выживших нет. Или, наш маленький Или… Мой малыш Или… Умер?

Когда мы вернулись домой, то не стали будить маму. Дождались, пока она сама проснётся. Я не имел понятия, как надо ей об этом говорить. Я и сам бы не хотел этого знать. Знать правды. Лучше бы он был обычным сбежавшим из дома подростком, просто без вести пропавшим. Отец сначала предусмотрительно налил маме валерьянки, а затем увёл в комнату. Я остался сидеть на кухне и через пару минут услышал нечеловеческий вой. Люди так не плачут. Так плачут только матери, потерявшие своих детей. Мама выбежала из комнаты, метнулась в коридор, спешно одеваясь. Кричала, что не верит, что всё это бред, плакала, не переставая. Отец силой увёл её обратно в комнату и, наверное, опять что-то дал или вколол, потому что через полчаса всё стихло.